Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Эй ты, граф паршивый!

Люциан не ответил.

— Чего молчишь? Оглох, что ли?

Стоял жаркий летний день, но в камере было темно: зарешеченное окно вдобавок было почти полностью забрано досками, и снаружи над ним висел козырек. На облупившейся штукатурке дрожал единственный солнечный зайчик. Над головой нависал низкий потолок с перекрещенными балками. Наружная стена была такая толстая, что окно помещалось в нише. Оба, Люциан и Кулак, были одеты в серые суконные куртки и штаны, голову Кулака покрывала круглая шапочка того же цвета. Он разулся. Пальцы ног у него были необыкновенно длинные, как на руках. Кулак мог ногами резать хлеб и даже сворачивать папиросы.

— Эй ты, ясновельможный!

В тюрьме Люциан научился не отвечать, когда обращаются первый и второй раз, даже если это Кулак. Сразу отзываются только новички, фраера, и получают в ответ ругательство или насмешку. Старый заключенный сперва прикинется, что не слышит. Но, похоже, Кулак и правда хочет поговорить.

— Чего тебе?

— О чем задумался?

— Да так…

— О бабах небось?

Люциан улыбнулся.

— О чем же еще?

— Это ты зря. От таких мыслей можно и с катушек слететь. Немножко-то ладно, но если часто, клепки рассядутся, и что тогда? Вена в голове может лопнуть. Я-то знаю.

— Да и пускай лопнет.

— Что делать будешь, когда выйдешь? Уже решил?

— Нет.

— А с барехой своей? Неужели в живых оставишь?

— Не хочу сюда снова.

— Боишься? Разок попался и в штаны наложил? А я кое с кем поквитаюсь. Выпущу кишки.

— Опять ведь посадят.

— Нет уж. Этот раз — последний. Надо с одним свидетелем рассчитаться. Сработаю по-тихому. Заманю его в лесок за Прагой [42] Прага — предместье Варшавы. . Выпьем, закусим, побеседуем по душам. А потом скажу: «Вот и пришло твое время, братишка. Молись, потому как пора тебе к Богу отправляться». И перо под ребра.

— Найдут тебя.

— Не найдут! А если и заподозрят, как докажут? Ты, граф, боишься, что тебя бить будут. Тебе дадут пинка под зад, ты отца родного сдашь. А я не боюсь. Меня не расколют.

— Все равно заметут.

— Это ерунда. Они не имеют права долго держать. Мы кодекс получше адвокатов знаем. У нас свой закон. Если парень стучит, его быстренько на тот свет отправляют. Понял?

— Брось ты. Эта месть тебе слишком дорого обойдется.

— Ха! Проповедник нашелся. А зачем сам-то скок залепил у Ходзинского? Зачем тебе столько блядей надо было? Так что все, теперь ты один из нас.

— Нет, Кулак. Неохота мне все легкие за решеткой выхаркать.

— Что делать будешь?

— Уеду.

— Куда? А жить на что?

— Найдем чем заняться.

— И чем же? Кому ты нужен? У тебя ручки нежные, ничего не умеешь. Куда ты ехать собрался, к черту на рога?

— На Корсику или на Сицилию. А может, и в Калифорнию.

— И что там?

— Землю купим и дом.

— Зачем тебе земля? Носом, что ли, пахать ее будешь?

— Там апельсины растут. Пахать не надо. Если есть сотни две деревьев, только собирай урожай да продавай. На жизнь хватит.

— Ну да, ну да… Размечтался ты, братишка. Кто тебя там ждет? Ехали в Америку на пароходе триста поляков, из них тридцать один по дороге помер. В газетах писали. В еде черви завелись. Их даже не похоронили по-христиански. В воду побросали рыбам на корм.

— Какая разница, кто тебя после смерти жрать будет, черви или рыбы?

— А тех, кто доехал, отправляют уголек копать. Бывает, обвал в шахте, или от газа задыхаются. Я хоть и неграмотный, знаю, что к чему. Там сейчас кризис, вот так это называется.

— Все лучше, чем гнить тут.

Кулак задумался.

— А мне, по-твоему, хорошо? Каждый день — как год. Судья в помиловании отказал. Ему-то говорить легко, а попробовал бы он сам посидеть. Особенно в такую жару. Эх, на речку бы сейчас, искупаться. Я и саженками плавать умею, и по-лягушачьи, и на спине, и как хочешь. Или пива бы пару кружек. Собачья жизнь! Лежишь на нарах, а в голову всякие мысли лезут. Слушай, шляхтич, спросить тебя хочу.

— Что?

— Ты в Бога веришь?

— Абсолютно не верю.

— А кто ж тогда этот чертов мир создал?

У стены трое заключенных играли в очко. Колода была крапленая. Денег у парней не было, и они играли в долг, ставили на кон то, что заработают, когда выйдут на свободу. Один умело перетасовал засаленные карты, развернул их веером, потом дал другому снять и раздал ловко, как фокусник. Войцех вполглаза следил за игрой и подсказывал, когда пасовать, но вскоре ему это надоело, он сплюнул и повернулся к Люциану.

— Эй ты, маменькин сынок!

Люциан не ответил.

— Слышь, паныч хренов!

Люциан молчал.

— Тебе говорю, философ сраный!

Люциан приподнял голову.

— Чего надо?

— Я вот тебя спросил: кто этот вшивый мир создал?

— Никто.

— Но кто-то же должен был его создать?

— Кто, например?

— Ну, скажем, Бог.

— А кто тогда Бога создал?

— Да, верно. Выходит, все само собой появилось. А все-таки, откуда взялось небо, птички и все остальное говно? А душа как же? Ее тоже нет?

— Тоже нет.

— А тогда чем человек лучше быка? Почему человека нельзя убить?

— Он лучше тем, что у быков нет полицейских, судов, прокуроров. Одного быка режут, а другие спокойно стоят и едят траву. А люди, если одного убить, сразу всполошатся. Разве что войну начать, тогда можно резать друг друга, как свиней. Как, например, генерал Скобелев татар.

— Хорошо сказал. Ну а твои помещики мало, что ли, мужиков до смерти запороли? А убийцы — мы. Слушай, что бы ты сделал, если бы у тебя была такая микстурка: выпил и стал самым сильным человеком на свете?

— А что я должен сделать?

— Отомстил бы?

— Кому? Нет. Я бы только кацапов прогнал и в Польше порядок навел.

— Сколько баб взял бы себе?

— Сколько смог бы.

— Ты веришь, что у еврейского царя Соломона была тысяча жен?

— Вполне возможно.

— А зачем? Мне бы двенадцати хватило. Чтобы каждый месяц новая. Помещичьих дочек взял бы, самых красивых. Полек, француженок, русских парочку. Дочку генерал-губернатора взял бы. Его жена орала бы, а я бы ей по морде, потом связал бы их, и пусть лежат и смотрят, что я с их дочкой делаю.

— Ну, ты и скотина!

— А ты бы что сделал?

— На острове поселился бы.

— На острове? Один?

— С двумя негритянками.

— Почему с негритянками?

— С рабынями.

— Чем тебе белые не подходят?

— Не люблю людей.

— А черные что, не люди?

— Наполовину обезьяны.

— Странный ты, граф, странный. Что ж тебя гнетет, а?

— Скучно мне.

— Всегда?

— Всегда.

— И дворника со скуки убил?

— Выходит, так.

— Неужели не можешь себе какую забаву найти, чтобы развеселиться?

— Боюсь, что нет.

— Ты любил когда-нибудь?

— Женщину? Нет. За что любить кусок мяса с глазами? Каждая только о себе думает.