Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Оптимист ты, зять, однако.

— Нет, почему же? У женщин перверсивная натура, они любят шарлатанов.

И Завадский подмигнул Люциану, чтобы показать, что это просто шутка, он не хочет его оскорбить.

Люциан побрился и принял ванну. Он выпил чаю с малиной, поцеловал Фелицию и пошел спать. Как же все-таки он любит сестру, которой причинил столько горя! А она все ему простила. Если таким может быть один человек, то почему такими не могут стать все? «Неужели ее физика или химия так сильно отличаются от моих? Мы же родные брат и сестра». Люциан вошел к себе в комнату. У него опять есть дом, пусть хотя бы на время. Он долго сидел на кровати, удивляясь, как он мог так запутаться, натворить столько бед. «Зачем я это делал? Почему? — спрашивал он себя. — Будто в меня какой-то бес вселился. Пора прекращать эту комедию!» Ему не было ни радостно, ни грустно. Он сидел, уставившись на носки сапог. «А вот возьму и останусь здесь… Хватит уже. Все, я вылечился. Навсегда». Люциан разделся, положил револьвер в ящик ночного столика, укрылся одеялом и вскоре задремал. Через несколько часов он проснулся. Открыл глаза. Спать больше не хотелось. Люциан сел на кровати. Жгучая боль, которая мучила его в последние дни, прекратилась. Он стал думать о Ванде, которую таким ужасным способом привел в этот дом и точно так же выгнал отсюда. «Простила ли она? Да, конечно. И она меня любит. Жаль, у нее денег нет, — вдруг пришло ему в голову, — а то могла бы стать для меня той женщиной, о которой Марьян говорил. Я бы стал аптекарем, а она аптекаршей. Вместе бы капли отсчитывали». Люциан улыбнулся. «А я уже в Америку собрался или застрелиться. Просто нервы. Не могу так больше. Лучше спокойно прожить несколько лет, что мне осталось…»

И вдруг подумалось, что не осталось ему ничего, ни нескольких лет, ни нескольких недель, ни даже дней. Он стоит на краю, дальше идти некуда. Прислушался к себе. Ничего не надо, ничего не хочется, ни спать, ни бодрствовать. «Что со мной? Химия изменилась?» Его охватило полное равнодушие. Никогда такого не было. Захотелось зевнуть, но получилась отрыжка. Значит, учиться? На аптекаря? Ему стало смешно. В Америку? На пароходе? К янки? Глупость. Бессмыслица. Исчезла боль, исчезли амбиции, забылись старые счеты. Похоже, он пресытился всем на свете. Опять спать, опять есть. Тьфу! Идти к врачу? Больно надо. Хватит! Что-то умерло в нем. Его механизм работает из последних сил, вот-вот остановится. Он наполнен до краев. Попробовал представить свое будущее, но фантазию словно парализовало. Он мог думать только о прошлом, но и прошлое стало плоским и бесцветным. Остались только имена: Мариша, Стахова, Кася, Бобровская. Попытался вспомнить их лица и не смог. Вот и имена начали забываться. Какой-то непонятный процесс шел в его мозгу: память будто выветривалась с каждой минутой. Бобровская превратилась в Храбовскую. Он знал, что это неправильно, но не мог исправить свою ошибку. Выдвинул ящик и достал револьвер. «Пора! — сказал кто-то. — Больше тебе ничего не остается». Руки не слушались. В темноте он с трудом разобрался, где ствол, где рукоятка. Господи, прости меня! Он понимал, не умом, но чем-то другим, чему нет названия, что выполнил свое предназначение и его зовут обратно, туда, откуда он пришел. Он положил палец на спусковой крючок и приставил дуло к виску. Задремал сидя, с открытыми глазами. Ствол сполз на щеку, потом уперся в подбородок. Люциана больше не существовало, он куда-то погружался, растворялся в чем-то неведомом, неизвестном. Оно тихо переливалось, перемешивалось, крутилось вокруг него — нечто непонятное и неосязаемое. Исчезала граница между внутренним и внешним. «Что это, смерть? — подумал Люциан. — Но ведь я еще жив…» Тело стало тяжелым и неповоротливым, внутренности будто застыли. Ему захотелось изрыгнуть, выплюнуть их. «Все, больше не могу!» — сказал он себе. Еще пару секунд он о чем-то думал, но сам не понимал о чем, словно говорил на языке, которого не знал. «Сейчас!» — приказал кто-то. Не подчиниться было невозможно. Он обязан доиграть до конца последний акт. Собравшись с силами, он поднял револьвер и спустил курок. Череп раскололо, будто клином, но боли Люциан не почувствовал…

На другой день его обрядили и уложили в гроб. У Фелиции случился сердечный приступ, поэтому Мариша и Владзя все взяли на себя. Завадский не признавал религиозных обрядов, но Мариша настояла, чтобы отца похоронили как правоверного католика. Во всех подсвечниках и канделябрах зажгли свечи. Открытый гроб установили на столе. Из костела, в который ходила Фелиция, прислали двух монахинь, старую и молодую, чтобы прочитать молитвы. Вечером Фелиции стало лучше. Ей помогли выйти в залу. Она все узнала: отделанный серебром гроб, оплывающие свечи, монахинь, запах воска и ладана. Забинтованная голова Люциана покоилась на шелковой подушке. Это был уже не Люциан, а какой-то чужой человек с незнакомыми чертами лица. Даже курносый нос стал острым и горбатым, как у еврея. Люциан ушел в далекий, тихий край. Ощущалось что-то торжественное и величественное, словно дом превратился в церковь. «А где же девушки?» — подумала Фелиция. В ту же секунду распахнулась дверь и вошла Ванда. Еще две девушки шли следом. Всхлипывая и обливаясь слезами, Ванда бросилась к покойнику, упала на гроб и заголосила:

— Любимый! Любимый! Что же ты наделал?! Почему, почему?..

«Ой-ой-о-о-ой! Ой-ой-о-о-ой!» — тянула она, и в этом крике слышался вечный голос деревни, голос множества поколений ее предков-крестьян. Казалось, это воет несчастное, страдающее животное. Две другие девушки, наверно, были с курсов, где Ванда училась.

Фелиция стояла, окаменев. Значит, все предопределено? И человек — всего лишь игрушка? Значит, ему было предначертано так погибнуть? На душе было пусто. Плакать она не могла. Подошел Марьян.

— Зачем он это сделал? Эх, дурак!

— Марьян, замолчи!

— Иди, ляг в кровать. Бледная, как свечка.

Он поддержал ее под локоть и заодно нащупал пульс. Сердце билось очень медленно. Казалось, после каждого удара оно задумывается, биться дальше или перестать.

Состояние Шайндл становилось все хуже. К меланхолии добавилась мания преследования. Шайндл без конца повторяла, что Азриэл хочет ее убить. Она отказывалась принимать лекарства, которые он ей выписывал, и намекала, что муж подсовывает ей яд. Шайндл ни разу не видела Азриэла с Ольгой, но вдруг начала говорить, что у него есть любовница, на которой он женится, как только Шайндл умрет. Азриэл признавал, что в этом бреде есть какая-то логика. Шайндл даже знала — но откуда?! — что его любовница — светская, из образованных.

— Тебе незачем меня травить, — говорила Шайндл. — Я и так долго не протяну.