Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Ванда говорила сквозь слезы, шмыгала носом и сморкалась в платочек. Бобровская поставила перед ней чашку горячего чаю, но Ванда к нему даже не прикоснулась. Бобровская беспрестанно всплескивала руками:

— О Господи! Дочка убитого! Отца на тот свет отправил и дочь совратил! Ребенка ей сделал! Да большего негодяя во всем мире не найдешь! Совсем у него сердца нет. Убийца, бабник! Дьявол, а не человек. Понятно, понятно. Добрые люди тебя к себе взяли и его детей от той еврейки, чахоточной… Ой, мамочки, что-то мне аж худо стало! Поверить не могу! Вот же скотина, вот сволочь! Душегуб проклятый! Как же ты могла с ним, если он твоего батюшку убил? Уговорил, голову вскружил тебе? Да, язык у него хорошо подвешен, это он умеет. Когда ему от тебя что-то надо, сразу ласковый становится, мягкий, как масло. Знаю я его. Очень хорошо знаю. Он и меня опозорил на весь свет. Когда-то друзьями были. Свой тут был, мой хлеб ел. Я у Щигальского, царство ему небесное, для него роли выпрашивала. А он чем отблагодарил? Ославил меня. По судам из-за него затаскали, в газете написали. Сам в тюрьму за убийство пошел, а мне свою любовницу с ублюдком подкинул… Мать-то ее, Каси этой, его от виселицы спасла, а он с дочкой закрутил. Привычка у него такая, семьи разрушать. Прямо тебе скажу: последнее дело спать с убийцей своего отца. Невинности уже не вернешь… Я-то тебя не осуждаю, я ни в кого не кидаю камни. А раз уж ты пришла ко мне, то выкладывай все до конца. Как родной матери…

Ванда опять разрыдалась.

— Где он сейчас?

— Где он сейчас? — усмехнулась Бобровская. — Хороший вопрос. Не больше твоего знаю, где он. Когда из тюрьмы вышел, визит мне нанес. Только я его прогнала к чертям собачьим. И Касе этой тоже на дверь указала. В прислуги пошла, наверно, а ребенка на своего отца бросила. Непутевый человек, пьяница, даже жалко его. Но я ее в доме оставить не могла, не нужен мне тут ее любовничек. Если он от тебя скрывается, ни в жизнь его не найдешь, милая моя. Или за границу уехал к чертовой матери, или где-нибудь здесь с блатными якшается, с которыми в тюрьме сдружился. А если и найдешь, что толку? Соли ему на хвост не насыплешь…

— Простите, но что же мне делать теперь?

— Ну, хватит выть!.. Была бы ты из простых, я бы тебе рожать посоветовала. Мало ли незаконных детей, стало бы одним больше. Но ты в благородной семье живешь, нельзя, чтобы тебя с пузом видели. Пока незаметно, но это ненадолго. Сколько, говоришь, у тебя праздников не было?

— Третий месяц.

— Значит, еще надежда есть. Знаю одну акушерку. Она тебе выскребет. Опасно, конечно, да и грех к тому же, но что тебе остается? Они ж тебя из дому выгонят, а родная мать на порог не пустит. Ничего, не ты первая. Раньше оно редко бывало, а теперь к таким акушеркам и знатные дамы приходят, которые на пианино играют. Мы, женщины, Богом прокляты. Оно, само собой, денег будет стоить, но та, к которой я тебя отведу, свое дело знает. Ей опыта не занимать, раньше в больнице работала. Двадцать пять рублей берет, но зато у тебя кровотечения точно не будет. А сейчас иди домой, ложись в постель. Больной притворись, полежи несколько дней. Одно условие: что бы ни случилось — а то, знаешь, всяко бывает, можно и на ровном месте ногу сломать, — держи язык за зубами. Чего чай-то не пьешь?

— Спасибо.

— Давай, вытирай слезы. Попала в беду, надо выкарабкиваться. В другой раз умнее будешь. Деньги есть у тебя?

— Нет. Откуда?

— Четвертной выложить придется, деньги вперед. Потом еще дрожки взять, до дому доехать. Придумаешь какую-нибудь отговорку, скажешь, плохо стало на улице, в обморок упала. Зубы заговорить всегда можно. Были б у меня деньги, я бы тебе одолжила. Потом отдала бы, а нет — и ладно, да я сама без гроша. Может, какие украшения есть?

Ванда уже не плакала. Она согрелась, сняла берет. Бобровская подала ей миску каши и кусок хлеба. Ванда ела и поверяла этой незнакомой женщине свои секреты. Да, есть колечко с бриллиантом и сережки. Заложить? Хорошо, заложит. Но возьмут ли в ломбард? Она даже не знает, где это. А вдруг заподозрят, что она краденое принесла? Ванде казалось, что это говорит не она, а кто-то другой. За один вечер она стала взрослой, детство кончилось. Тяжелое чувство. Она спокойно разговаривала о том, что совсем недавно вызывало у нее отвращение или смех. Она стала как те женщины, что приходили к ее матери («настоящей матери») излить душу. Ей показалось, что у нее даже голос изменился. «Разве бывает, чтобы человек так быстро стал другим? — думала она. — Или это сон?»

А Бобровская наставляла:

— С чего это тебя заподозрят? Ты же девушка взрослая. Только беретика этого не надевай и книжек с собой не бери. Лучше к какому-нибудь еврею иди. Ему все равно, кто ты и откуда украшения, лишь бы прибыль получить. Посмотрит в микроскоп, и, если камень настоящий, получишь рубля два. Он тебе расписку даст, что ты должна процент платить, пока свою вещь не выкупишь. Если вовремя не заплатишь, он ее на аукционе продаст.

— Где такого еврея найти?

— Да их сколько угодно. Один тут есть, недалеко, на Желязной.

— И как же я двадцать пять рублей наберу?

— Ничего не поделаешь, раз это столько стоит…

— Да и некогда. Мне в гимназию ходить надо.

— Про гимназию забудь!

— Как это «забудь»? Не могу же я прийти домой и сказать, что… Они ведь столько денег потратили.

— А это уже не мое дело. Я тебе вообще ничего не должна, ты мне никто. Могла бы просто тебе сказать, чтоб ты мне голову не дурила, и до свидания. Но такой уж я человек, всем помочь пытаюсь. Если вижу, что у кого-то горе, сразу сердце кровью обливается. Кто бы он ни был, хоть жид…

— Может, пани за меня в ломбард сходит? Я не умею.

— Когда? Как? Да меня скорей, чем тебя, заподозрят. У меня украшений нет. Были когда-то, но ничего не осталось, кроме крестика. Так когда пойти собираешься? Чем быстрее, тем лучше. А чем дольше тянуть, тем опаснее будет.

— Да, я понимаю.

— И зачем я в чужое дело полезла? Мало мне своих бед?.. Давай, доедай кашу!.. В мои годы уже покоя хочется хоть капельку, ей-богу…

Бобровская поднялась, но тут же снова села и, не выпуская пустой чашки, из которой пила Ванда, сложила руки на коленях.

Был поздний вечер. Доктор Завадский, Мариша и Владзя пошли в театр. Фелиция осталась дома. Она терпеть не могла французских комедий, где смеются над Богом, церковью и семьей. «Как можно в субботу вечером смеяться над всем святым, а в воскресенье утром идти в костел? — вопрошала Фелиция. — Как могут эти непристойности сочетаться со словами Библии?» Доктор Завадский возражал, что сейчас в театр ходят все, даже священники. Евангелия не имеют никакого отношения к реальности, а во французских комедиях жизнь показана правдивее, чем во всех церковных проповедях. Но Фелиция ответила: