Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Что вы, собственно, хотите доказать, Каменецкий? — строго спросил Блайвайс. — Все и так знают, что революция — не игра. Но откуда у вас этот страх? И зачем отрицать значение тех, кто готовит почву для восстания? Такой революции, как вы тут описали, никогда и нигде не было, ни в тысяча семьсот восемьдесят девятом, ни в тысяча восемьсот сорок восьмом, ни в тысяча восемьсот семидесятом. Насколько я знаю — а я немного изучал этот вопрос, — каждое восстание было подготовлено, и никто не полагался на чудо или на то, что вы называете стихией. Когда я слышу болтовню о какой-то мистической стихии, которая, как ураган, сметет все зло, я всегда подозреваю, что это попытка снять с себя всякую ответственность и взвалить ее на неопределенное будущее, на что-то вроде библейской войны Гога и Магога. Я вижу в этом стремление отвертеться от черной работы. Так и к мессианизму Товяньского скатиться недолго…

— Не знаю, почему вы так превратно толкуете мои слова. Я не имел в виду ничего подобного.

— Иногда нужно вникать не только в слова, но и в то, что за ними стоит, — как говорится, видеть между строк. Сейчас в Польше и России немало интеллигентов, которые любят революционные фразы, но их истинная цель — чинить препятствия…

— Кто эти интеллигенты? Зачем им это надо? Можно расходиться во мнениях, спорить о методах, но зачем обвинять во враждебных намерениях тех, кто приносит себя в жертву нашему делу? Насколько я знаю, охранка не видит разницы между народовольцами, социал-демократами и польскими пролетариями. Разве это не значит, что все они ее враги?

— Это ничего не значит. Факт, что некто попадает в тюрьму или в архангельскую ссылку, где играет на пианино для губернаторской дочки, не имеет большого значения, если мы не представляем себе ясно, за что он туда попал, что сделал, что сказал. Вот наша подруга Кароля не признаёт террора, хотя бывают случаи, когда террор необходим, когда он остается единственным оружием против эксплуататоров. Во время революции она бы учредила суд моралистов, который бы каждое деяние рассматривал с точки зрения абсолютной этики. И у вас тоже каша в голове, только другая. Для вас революция — что-то вроде землетрясения или извержения вулкана.

— Вы приписываете мне слова, которых я не говорил.

— А что вы понимаете под стихией?

И Блайвайс пристально посмотрел на Каменецкого с самодовольством преподавателя гимназии, который экзаменует нерадивого ученика. Каменецкий нервно намотал на палец кисть пояса, покраснел, потом побледнел. Его лицо пошло пятнами, левой рукой он снял пенсне, протер о рукав и снова водрузил на переносицу.

— Возьмите словарь и посмотрите! — ответил он резко.

Азриэл заметил у него в глазах то же, что пару недель назад у Стефана Ламы: отчаяние, ненависть и страх.

Лето прошло, наступила осень, потом зима. Варшава бурно развивалась. Повсюду провели электричество, появились телефоны. Говорили, что скоро из Варшавы можно будет звонить в Лодзь и даже в Петербург и Париж. Газеты каждый день сообщали о новых технических достижениях, но, несмотря на это, город оставался грязным, люди жили бедно, многие голодали. Строились дома, появлялись даже новые улицы, но в городе становилось все теснее, целые семьи ютились в сырых, темных подвалах, жилье дорожало. Доктор Завадский, убежденный либерал, напечатал в популярном медицинском журнале серию статей, построенных на статистике, в которых доказывал, что благодаря развитию промышленности, медицины и гигиены население Польши растет так быстро, что ртов становится гораздо больше, чем хлеба. Если рождаемость будет и дальше повышаться с такой же скоростью, в недалеком будущем наступит перманентный кризис, проще говоря, голод. Доктор Завадский напомнил читателям о теории Мальтуса и намекнул, что пора отбросить средневековые предрассудки и всерьез задуматься о контроле рождаемости, как в Англии, Франции и других цивилизованных странах. Один католический журнал тут же выступил с нападками на доктора Завадского, либералов, суфражисток, социалистов и атеистов, а заодно на богатых евреев, которые гонятся за модой и пытаются принести в Польшу западноевропейский декаданс.

Пока доктор Завадский был занят этой полемикой, в его доме разыгралась трагедия, как сказал бы сам Марьян, вполне в духе Средневековья. Неожиданно пропал Люциан. Он несколько месяцев прожил у Завадских, но однажды вечером, в начале октября, вышел из дому и не вернулся. Фелиция волновалась, плакала и в конце концов обратилась в полицию. Люциана искали, но не нашли. Фелиция дала объявление в несколько газет, но никто не откликнулся. После долгих сомнений Фелиция пошла к гадалке и медиуму пани Хмельской. Пани Хмельская попыталась вызвать дух Люциана, но тщетно. Гадалка заключила, что Люциан по-прежнему на этом свете. Она посмотрела в хрустальный шар и сказала Фелиции, что ее брат жив, находится где-то в Варшаве или недалеко от города и скоро объявится. Заодно гадалка обратилась к душам графини и графа Ямпольских. Родители тоже сообщили несчастной дочери, что их сын Люциан жив, он попал в какую-то любовную историю, но, с Божьей помощью, благополучно из нее выпутается. На глазах у Фелиции Хмельская занавесила окна и вошла в транс. В темноте раздался мужской голос. Это был дух старого польского генерала, погибшего во время восстания Костюшко. Во время сеанса Фелиция будто бы почувствовала холодное дуновение ветра, и кто-то невидимый прикоснулся к ее затылку, а потом погладил по щеке. У Фелиции не осталось сомнений, что Хмельская и правда разговаривает с духами. Но разве можно к такой обращаться? Это же колдовство! Церковь резко выступает против спиритистов, считая их слугами дьявола. А Марьян смеется над ними и называет их жуликами, шарлатанами, вымогателями и аферистами. Фелиция ничего не рассказала ни мужу, ни исповеднику. Впервые в жизни она утаила от священника свой грех. Ее мучила совесть, у нее пропал сон, хотя до этого она спала прекрасно.

Дети тоже нервничали из-за внезапного исчезновения Люциана. Владзя, который только начал учиться на медицинском факультете, жаловался, что отцовское исчезновение и объявления в газетах сильно ему вредят: его не принимают в аристократические студенческие кружки. Он говорил, что хочет уехать учиться в Краков, а лучше во Францию. Вся Варшава знает, что у него мать еврейка, а отец отсидел за убийство. Один студент даже узнал имя его деда: Калман Якоби. Этот студент так донимал Владзю, что тот вызвал его на дуэль. Чуть не дошло до кровопролития. Владзя сказал, что был бы счастлив, если бы отец вообще никогда не вернулся.

Мариша успела привязаться к «папочке». Он всегда был с ней ласков, целовал ее и покупал подарки. Теперь Мариша грустила, ходила по дому молчаливая и задумчивая и иногда плакала во сне. Как ни странно, с тех пор как Люциан ушел из дому, Ванда тоже изменилась. Они с Маришей спали в одной комнате, но вдруг между девушками какая-то кошка пробежала, и Ванда стала ночевать в маленькой боковой комнатушке, хотя там не топили. Единственным, кого мало заботило бегство Люциана, был Марьян Завадский. Он повторял, что шурин — психопат, маньяк, преступник и подлец. Для семьи лучше держаться от него подальше. Пока он был здесь, он палец о палец не ударил, только бездельничал, трепал языком, хвастался и жрал. Марьян дал ему переписывать свою рукопись, но дальше первой страницы дело не пошло. Этот Люциан — прирожденный дармоед. То, что у него приличные, толковые дети, Завадский рассматривал как аргумент против отсталых биологов, которые считают, что всему причиной наследственность. Вот, пожалуйста — у него в доме трое детей, три живых примера, что гораздо важней среда и воспитание.