Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

Йойхенен раскачивался на ослабевших ногах. Он уже не плакал, но слезы сами катились по щекам. Смогут ли сегодняшние евреи добиться того, чего не смогли добиться поколения праведников? Или еще нескоро прекратятся бедствия? Сколько еще Отец Небесный будет испытывать народ Израиля? Ведь становится все хуже и хуже. Евреев забирают в солдаты, многие пали на Турецкой войне. Многие наносят себе увечья, вырывают зубы, отрубают пальцы. У Йойхенена просят совета: что лучше, есть трефное в казарме, или стать калекой, или бежать за границу? В Германии, Франции, Америке евреи уподобляются гоям. Молятся в храмах, где звучит орган, женщины поют в хоре. А здесь, в России, Просвещение рвет народ на куски. Крестятся, отдают детей в русские школы, женятся на христианках. Используют святой язык, чтобы распространять безбожие. А что может сделать он, Йойхенен? Что может ответить тем, кто приходит к нему за советом?

Снова зазвучала молитва, снова кантор воззвал к Всевышнему, и народ подхватил слова покаяния. Йойхенен склонялся все ниже. Кто знает, вдруг чаша уже полна? Может, конец уже близок? Евреи стоят здесь на молитве, а Всевышний восседает на троне и слышит каждое слово, чувствует их боль. Он всему дает жизнь: каждому человеку, каждому зверю, каждой птице и букашке, повелевает любой травинкой. Бедствия? Наверно, так должно быть. Вопросы? Как насекомое может задавать вопросы? Разве оно может понять, о чем говорит рабби Акива? А разве человек может понять Творца? Это просто наглость. Надо лишь верить, что есть на свете Отец, святой и милостивый. И все, что Он делает, — хорошо. Раз Он велит жить в изгнании, значит, в изгнании. А когда решит, что настало время освобождения, придет освобождение.

Йойхенен прижался лбом к оштукатуренной стене. Господи, ничего мне не надо, одного хочу: любить Тебя и никогда не забывать о Тебе и Твоем народе, о Твоих сыновьях. Посмотри на них! Видишь, как они произносят Твое имя, хоть и скитаются в темноте две тысячи лет? Что Ты, наш Отец, прощаешь евреев, надо верить. А что они Тебя прощают, и так видно…

Йойхенен обернулся, посмотрел на народ. Как же я их всех люблю! Ты свидетель, Господи, что я готов заменить любого из них в его бедах. Пусть лучше на меня обрушатся все несчастья Иова, чем у кого-нибудь из них хоть палец заболит, не дай Бог.

И народ словно прочитал его мысли. Со всех сторон на Йойхенена смотрели полные любви глаза.

Йойхенен снова повернулся к стене. Он стоял, не чувствуя ни рук, ни ног. Реб Зиша пел, но Йойхенен уже не знал, какая сейчас молитва. Тело стало легким, усталость и головная боль исчезли. Он был не один, он был связан с каждым евреем, здесь и повсюду, сейчас и всегда. Воображение нарисовало, как Авраам встает рано утром, грузит на осла вязанку дров, берет нож и отправляется принести в жертву Исаака. Йойхенен видел гору Синай, скинию, Храм. Видел мудрецов Талмуда, Бешта, люблинского ребе. Кружились над землей семь небесных сфер, созвездия, ангелы, серафимы и херувимы. Правда, были тут и демоны, но чем выше, тем светлее все становилось, ведь на последней ступени все едино: верх и низ, суровость и милосердие, свет и тьма. Тьма — это тоже свет. Нет места, в котором не пребывает Господь. И червя надо любить, его не смогут сотворить даже величайшие мудрецы, червь тоже создан Всевышним и, значит, совершенен, он тоже получает жизнь от Творца…

Реб Зиша дочитал поминальную молитву, народ начал расходиться. Йойхенен открыл глаза. Лампы и свечи еще горели, но в окно лился пурпурный свет. На востоке вставало солнце.

Злодеи, среди которых еврейский народ живет в изгнании, сражаются, убивают людей, берут друг друга в плен, грабят соседние страны, но у евреев, слава Богу, праздник. Богачи и бедняки — все читают одни и те же молитвы, едят за праздничным столом баранью или рыбью голову, яблоки с медом, морковный цимес, благословляют плоды, кто-то — ананас, а кто-то — виноград, не важно. В Маршинове на праздник никто не остается голодным. Правда, староста Мендл не послушал ребе и усадил за стол богачей, которых не принял реб Шимен. А стоять разве плохо? Возле ребе надо толкаться и обливаться потом, ведь пот смывает грехи. Надо делиться друг с другом едой, которую ребе попробовал, надо спать на соломенном тюфяке или даже на жесткой скамье в синагоге. Талес есть талес, с вышивкой или без вышивки, и белый праздничный халат — это праздничный халат, будь он хоть весь в заплатах. Рошешоно — день суда, но Маршинов веселится. Ребе рыдал на молитве и когда трубили в рог, но, если праведник плачет, хасиды должны радоваться. Ведь ангелы собирают в бурдюк слезы праведника, и эти слезы мешают говорить обвинителю на небесном суде. И в первый, и во второй день молитвы продолжались до четырех часов. Молодые хасиды гуляли в саду, не снимая талесов, и желтые листья падали на меховые шапки. То тут, то там с дерева срывался спелый плод: яблоко, груша или каштан. Дни выдались солнечные, с полей доносился легкий, прохладный ветерок. Хасиды нюхали табак и беседовали о Торе и о реб Шимене, который ушел из Маршинова, вспоминали учение старого ребе, благословенной памяти. Женщины расхаживали по траве и тропинкам, не спешили идти накрывать на стол. Маленьких детей оставили дома в колыбели. Пожилые еврейки были в старомодных платьях со шлейфом, высоких чепцах с атласными лентами, некоторые накинули шубы. В ушах — длинные серьги, на шеях — тяжелые, массивные цепочки, потемневшие от времени. Лучшие украшения давно подарены дочерям и невесткам. В руках — растрепанные молитвенники и огромные носовые платки. Спины согнуты, ноги еле передвигаются в тяжелых башмаках, беззубые рты беспрестанно шепчут молитвы. Все хотят одного: прожить еще год, да чтобы дети и внуки были счастливы и чтобы наконец закончилось изгнание. Ведь когда придет Мессия, никто не будет умирать. В Маршинове четыре человека умерли прямо в Рошешоно, трое мужчин и женщина. Такой им был вынесен приговор за прошедший год…

Бодро, легко расхаживают молодые женщины в ротондах и пелеринах, в модных шляпках и париках, в наброшенных шалях. В ушах поблескивают сережки, на шее сверкают тонкие цепочки, на груди — брошки. Молитвенники — в тисненых переплетах, с медными или серебряными застежками. Одни предпочитают платья золотистого цвета, другие — серебристого, и все в остроносых туфлях на высоком каблуке. Трудно представить, что у этих модниц мужья ходят в ермолках, носят бороды и пейсы, а по вечерам эти женщины окунаются в ту же микву, что и мужчины утром…

Иска-Темерл осталась на Дни трепета с сыном. Она и Бинеле, жена чмелевского раввина, в праздники руководили женщинами. Платье Иски-Темерл было из белого атласа, расшитое жемчугом, на голове платок с бриллиантовой заколкой. Бинеле, румяная, без единой морщинки на лице, расхаживала в чепчике из набивной ткани и платье, пошитом по последней парижской моде. Когда она чуть приподнимала подол, были видны золотые туфельки. Бинеле постоянно носила с собой маленький флакончик духов и на молитве все время морщила курносый носик, потому что в женской части синагоги сильно пахло воском, свечным салом, пылью и человеческим потом.