Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Я узнала тебя! — радостно повторила она с дрожью в голосе.

— Как мама? — спросил Люциан.

— Болеет. Тяжело болеет.

— Да, знаю, слышал. И что отец вернулся, в «Курьере» было. Так что с матерью?

— Совсем слабая… Нервы… Сердце…

— А Фелиция?

— Дома.

— Что ж, слава Богу. Никому ничего не говори. Что я вернулся, должно остаться втайне. Из прислуги кто у нас теперь?

— Где ты пропадал? Почему не давал о себе знать?

— А где Юзеф?

— В Англии.

— Я не знал. До чего же я устал! Не спал трое суток. И есть хочу ужасно. Где сейчас отец?

— В местечко поехал.

— К своей кацапке? О ней тоже слышал, мужики говорили. А здесь ничего не изменилось, все как было. Так кто из слуг остался-то?

— Войцех, няня, Магда.

— Что за Магда? Им тоже ничего не рассказывай, а то крик поднимется. Собаки у нас те же?

— Волк и Перун.

— Значит, другие, тех иначе звали. Я не могу так сразу вломиться к матери, это ее убьет. Надо ее подготовить.

— Да.

— Милостивый граф мог бы пока остановиться у нас, — подала голос Мирьям-Либа, сама толком не понимая, что говорит.

— Простите, но я до сих пор не знаю, с кем имею честь…

— Я еврейка. Мой отец взял в аренду поместье у князя. Русские ведь конфисковали…

— Еврейка? Некоторые евреи нам помогали. Имею в виду, тогда. У нас даже был связной — еврей. Говорите, у вас? Нет, не годится. Я должен скрываться. Если за мной придут, буду защищаться. Оружие у меня есть, но нужна еда, одежда, деньги… Собираюсь перейти границу…

Хелена и Мирьям-Либа переглянулись.

— Пожалуй, я пойду, — сказала Мирьям-Либа.

— Что вы, зачем же? Вы непохожи на… Я полпути пешком прошагал. Не напрямую шел, через деревни. Как-то старый мужик на санях подвез. Так что делать будем?

— Пошли в дом.

— Как в дом?

— Никто не заметит. Войцех вечно пьян, спит целыми днями. Няня почти слепа. Магда на кухне. Поднимешься на третий этаж, там никто не живет. Правда, там не жарко, но…

— Отец когда вернется?

— К вечеру. А может, и вообще там останется.

— Прямо сейчас можно пойти? А то спать хочу, умираю.

— Кровать там есть. Подожди. Знаешь что, я сбегаю посмотрю. Я быстро.

Хелена уже собралась бежать, но вспомнила, что надо снять коньки, и снова села на лед. Мирьям-Либа доковыляла до берега и оперлась на обледеневший сугроб. Пальцы в рукавицах закоченели, она не могла справиться с винтом. Люциан, готовый идти, поднял ранец.

— Наверно, думали, меня в живых нет давно?

— Почему ты не давал о себе знать? Мать страдает из-за тебя…

— Да не мог я. Самому не верится, что я здесь. Все потеряно. Когда-то я тоже здесь катался. Господи, как давно это было! Кажется, сто лет прошло. Кто ваш отец? — Он повернулся к Мирьям-Либе.

— Его зовут Калман Якоби.

— Якоби? Это от Якова. Потомки Якова, того, который выманил у Исава первородство за чечевичную похлебку. — Мирьям-Либа промолчала. — Я тоже когда-то учился. Но уже сто лет книгу в руках не держал. И в церкви не помню, когда был. Даже французский забыл. Все дороги для нас закрыты, мы от всего оторваны, блуждаем в темноте, в отчаянии.

— У пана графа все еще впереди.

— Думаете? Меня затравили, как зверя, за мою голову назначено вознаграждение. Повсюду разосланы депеши. Царь хочет нас уничтожить, всех до единого, кто поднял восстание. Не хотелось бы покидать польскую землю, но другого выхода нет, придется отправиться в изгнание.

Хелена поднялась на ноги.

— Пойду посмотрю.

— Давай, моя дорогая.

— Жди здесь.

Хелена пустилась к дому. По дороге она оглядывалась по сторонам и чутко прислушивалась, как охотница, выслеживающая добычу.

— Вы давно знакомы?

— С лета. Графиня была на свадьбе моей сестры.

— Понятно. Что-то сдвинулось с места. Раньше такое было невозможно. Отец всегда хорошо относился к евреям, но другие смеялись над ними, собак натравливали. На балу еврей должен был изображать медведя. А теперь стегают нас. Где вы учили польский?

— У учителя. По книгам.

— А у вас совсем не еврейская внешность.

— Но я еврейка.

— Конечно, но… Вот стою здесь, и кажется, что это сон. Я давно решил, что я мертв. Не буквально, разумеется, мертв душой. Только по дороге сюда начал просыпаться. Хотелось спрятаться, опуститься на дно. Я уже решил, что солнце никогда не будет светить. Во всяком случае, для нас.

— Пусть пан граф не говорит такого. Пан будет счастлив.

— Счастлив? Я? Что ж, спасибо. Даже слова такого давно не слышал. Как же я могу быть счастлив?

Мирьям-Либа хотела ответить, но не смогла, комок застрял в горле. Ей ни с того ни с сего стало холодно. Она увидела Хелену, та возвращалась, подавая какие-то знаки. Мирьям-Либа указала на нее Люциану. Все произошло очень быстро. Люциан подал Мирьям-Либе руку. Сняв каскетку, обнажил высокий лоб и каштановые волосы.

— Надеюсь, мы еще увидимся.

— Да, спасибо… — смущенно ответила Мирьям-Либа.

Люциан и Хелена вошли в дом, поднялись по лестнице. Собаки не залаяли, прислуга ничего не заметила. Дверь наверху была не заперта, но примерзла. Люциан толкнул ее, и она поддалась. Изнутри потянуло холодом нежилого помещения. В углу стояла кровать с матрацем, но без постельного белья. Люциан поставил ранец на комод.

— А ведь это была моя комната.

— Правда? Ну вот ты и дома. Сейчас поесть принесу. И белье.

— Служанка же увидит.

— Не увидит, не беспокойся.

— Знаешь, всю дорогу боялся, что родные меня не узнают. Сам стал сомневаться, что я — это я.

— Что ты болтаешь? Мы же тебя любим.

Хелена вышла, послав ему воздушный поцелуй. Люциан посмотрел в окно. По углам стекла замерзли, но посредине остались прозрачными. Отсюда была видна часть двора, забор, наполовину утонувший в снегу, тропинка к дому управляющего. Кто-то по ней шел. Кажется, это еврейка. Сделала несколько шагов, остановилась. Она растворялась в белизне, как панночка из сказки. Пошла дальше, стала совсем маленькой и вот исчезла, как щепка в водовороте. «Неужели я дома? — удивленно подумал Люциан. — Получается, можно вернуть ушедшие времена? Что это там? Хлев?» Прилетела стая ворон, птицы расселись на ветвях каштана, как черные плоды. А это что за постройка с куполом? Люциан вспомнил, что когда-то там сушили сыры. Сколько же лет я тут не был? Он стал считать, но сбился. Господи, ведь мама совсем близко, в нескольких шагах! «Не сообщит ли в полицию? — подумал он о Стаховой. — Да нет, не может быть…» В Варшаве дом и семья вспоминались ему смутно, как в тумане, а теперь стали терять очертания фабрика, рабочие, Стахова, Кася. «Глупо, глупо, — бормотал он, — до безумия глупо. Я пытался закопать себя живьем, как тот факир. Все это мученичество было глупостью… Все предали: Бог, люди, родной отец… Любовь? Чушь! Бред! Мечты отрубленной головы…» Он обвел глазами стены. Те же самые обои, знакомый рисунок: летящие стаи диких гусей. Только поблекли, выгорели. Здесь мадемуазель Бонар учила его французскому: je suis, tu es, il est [63] Спряжение французского глагола «быть». . Била его линейкой по рукам, как маленького, и целовалась с ним, как со взрослым; велела прикладывать руку ей к груди, чтобы почувствовать, как у нее бьется сердце… Скрипнула дверь: Хелена принесла подушку, одеяло и простыню. Ее было почти не видно за этой грудой. Люциан бросился к ней.