Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Я готова.

Люциан секунду помедлил.

— Ну, идем.

— Куда?

— На поезд.

— Прямо сейчас? Пешком?

— Я уже думал, не придешь. Да, прямо сейчас.

Она шла за ним и не знала, то ли уйдет из дома навсегда, то ли немного проводит его и вернется. Где-то снег был рыхлым, а где-то заледенел, иногда Мирьям-Либа поскальзывалась, и Люциан ее поддерживал. Она осторожно ступала, укутанная в шаль, в руке узелок. Откуда он, разве она что-то увязывала? В нем гребень, носовые платки, что-то еще. Перед ними качались две тени, одна длиннее, другая короче. Мирьям-Либа остановилась.

— Вы обещали, что будете писать…

— Обращайся на «ты». Я пять писем отправил. Хелена тебе не передала?

— Нет, ни одного.

— Очень плохо. Как же она так?

— Она в Замостье уехала.

— Когда? Господи, а что же с письмами?!

Они замолчали. Люциан посмотрел вдаль, на покрытые снегом поля и густые облака, за которыми ползла луна. Он пожал плечами, словно услышал загадку, на которую нет ответа.

— Как моя мама? — спросил он.

— Все так же.

— Когда Хелена уехала? Почему?

— Не знаю. Она даже не простилась.

— Каналья! Теперь все ясно. Вот почему ты сначала так на меня смотрела. Я там, пока под вербой стоял, чуть с ума не сошел. Уже готов был уйти без тебя… Подписывался я, конечно, не своим именем…

— Ага.

— И обратного адреса не писал.

— Да.

— Что с тобой? Ты дрожишь. Замерзла?

— Нет, мне не холодно.

— Хочу, чтобы ты знала. Это серьезно. С тех пор как первый раз тебя увидел, тогда вечером, только о тебе и думаю. Все время, каждую минуту.

— Я о тебе тоже.

— Я выпил немножко. Замерз там, под деревом. У меня с собой. Хочешь глоток?

— А? Нет.

— Иначе совсем бы окоченел. Почти неделю сюда добирался. Может, помнишь? Буря была. Два дня просидел у мужика в деревне, Бищ называется. Адам Носек, ювелир, еще моего деда знал, отца моей матери. Совсем старик. Он меня связал с одним евреем, тот мне документы сделал. Деньги есть. Больше двух тысяч рублей… Как Фелиция? Ей можно доверять.

— Да.

— Я писал, правда. Хелена поклялась, что все тебе передаст. Почему же она уехала? Я бы сюда не вернулся, если бы не ты. Не будь тебя, я бы каких-нибудь глупостей натворил. Имею в виду, там, в Варшаве. Тебя мне как Бог послал!..

Он обнял Мирьям-Либу и стал целовать. Она только сейчас заметила, что у него за спиной ранец. Люциан поставил его на снег. Он целовал ее, и от него пахло водкой. Шаль Мирьям-Либы соскользнула и повисла на плече. Все происходило как во сне. Мирьям-Либа не понимала, что с ней: сперва страх, потом легкомыслие. Она сама будто была пьяна, хотя не выпила ни капли. Люциан поддержал шаль, снял с девушки платок. Они стояли посреди дороги, на пронизывающем ветру, поздней ночью. Он покрывал ее лицо поцелуями. «Ангел мой! — шептал Люциан. — Посланник Божий…» Его зубы стучали. «Да, я пойду с ним, и будь что будет! — думала Мирьям-Либа. — В худшем случае умру…» Странно: ей казалось, что все это уже было, когда-то в другой жизни. Он поднял ранец.

— Поспешим. Нельзя опоздать на поезд!..

Ранним утром кто-то приоткрыл дверь в комнате Калмана. Зелда спала, но Калман уже проснулся. «Сквозняк, что ли? — подумал он и в ту же секунду увидел чью-то тень. — Вор? Бес?» И вдруг услышал шепот: «Папа, папа…» Калман узнал голос Шайндл и блеск ее зрачков. Его кровать стояла ближе к двери, чем кровать Зелды. Шайндл, кажется, была босиком, она ступала бесшумно. Она подошла ближе и тихо позвала:

— Папа, иди сюда. Маму не разбуди.

Зелда спала очень чутко и просыпалась от малейшего шороха, но в этот раз ничего не услышала. Калману стало не по себе: что-то случилось. Он тихо встал, накинул халат, сунул ноги в домашние туфли и вышел из спальни. Фигура Шайндл покачивалась в темноте.

— Папа, Мирьям-Либа исчезла, — прошептала она ему на ухо.

Калман сглотнул слюну.

— Как исчезла?

— Не знаю. Дверь открыта. В комнате ее нет. Уже час с лишним…

Секунду Калман молчал.

— В отхожем месте смотрела?

— Нет.

Уборная была за домом, возле помойной ямы. Калман поскользнулся на подтаявшем снегу, наткнулся на дышло телеги. Шайндл пошла одеться. Мирьям-Либы не оказалось ни в одной, ни в другой кабинке. В ночном колпаке и халате, с промокшими ногами, Калман двинулся обратно. Холод пробирал до костей. Калман брел медленно, как пленник, который знает, что бежать не удастся. Небо на востоке слегка покраснело, и от этого темнота казалась еще гуще. Ветер трепал бороду, студил тело. Шайндл стояла на пороге.

— Ну что?

— Нет ее там.

— Папа, ты простудишься, не дай Бог…

— Пойдем, наверху посмотрим.

Они поднялись по лестнице. Дверь в спальню Мирьям-Либы была открыта. Внутри еще царила ночь, но через окно уже проникали первые лучи. Шкаф был распахнут, ящик выдвинут. На полу валялись кофта и домашние туфли. Калман и Шайндл шарили в комнате, и пурпурный свет окрашивал их лица. Борода Калмана была словно в крови, на чепчике Шайндл дрожало красное пятно. На столе лежал листок бумаги. Шайндл попыталась прочитать, что на нем написано, но было еще слишком темно. Даже букв было не разобрать, то ли еврейские, то ли польские. Калман прикрыл дверь.

— Она сбежала, — сказал он.

— Боюсь, что так.

Как будет на древнееврейском «Господь дал, Господь и взял»? [69] Иов. 1, 21. Стих вертелся у Калмана на языке, но слова путались. Ноги подкосились, и он сел на кровать Мирьям-Либы. Вдруг вспомнил цитату. Шайндл подошла к нему.

— Папа, что нам делать?

— Почему ты пошла посмотреть? — спросил Калман.

— Не знаю. Дверь скрипнула. Показалось, в дом кто-то проник…

— Ага.

— Смотрю, дверь настежь…

— Ну, понятно.

Отец и дочь замолчали. Солнце поднималось над землей, как огненная голова. Снег на полях стал розовым. Шайндл опять взяла в руки исписанный листок.

— Что это? Письмо?

— Нет. Стихи какие-то.

— Что еще за стихи?

— Из книги, наверно…

— Ну, не важно. Она оделась и ушла. Меховой жакет надела.

— Да.

— Ты ни с кем ее не видела?

— Она с Хеленой на коньках каталась. Мужчин в замке нет. Только граф.

— Старый граф? Хотя всякое бывает. Шайндл, сядь.

Шайндл опустилась на стул.

— Дочь, я-то ладно, — негромко заговорил Калман, — я человек крепкий. Но твоя мать отправится на тот свет.

— Папа, не говори так.

— Она этого не перенесет. Надо же, родную мать убить! — Тон Калмана резко изменился. — А заодно и всех нас без ножа зарезать. Помолвку Ципеле расторгнут. Ребе не будет связываться с обесчещенной семьей.

— Может, она еще вернется?

Калман не ответил. Он уперся локтями в колени и сидел, ссутулившись. Шайндл снова и снова пыталась разобрать, что написано на листке бумаги. Неровный почерк, помарки, кляксы. Что-то про возлюбленного, тоску и страдающую душу. Шайндл водила глазами по бумажке и дрожала. Закралось подозрение: «Не про Азриэла ли?» У нее забурчало в животе, по телу побежали мурашки. Калману тоже стало нехорошо, его затошнило, напала икота.