Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Садись!

Мирьям-Либа села, не выпустив его руки. Стало легко и радостно, захотелось смеяться. Господи, она едет на поезде, она с Люцианом! Приключения, о которых она читала в книгах, вдруг стали реальностью. Свершилось чудо, будто сам Бог сделал так, что ее фантазии воплотились в жизнь. Но разве это возможно? Почему Бог захотел, чтобы она сбежала с христианином? Это не Бог. Значит, это сатана… Вошел высокий мужчина с фонарем, в мундире, с цепочкой на жилете и длинными усами. Он заговорил с Люцианом, мешая русский язык с польским. Засмеялся, что-то сказал Люциану на ухо. Люциан показал ему билеты. Тот взял их, оторвал краешек и ушел. Люциан объяснил, что это кондуктор. Ему приходилось повторять каждое слово по нескольку раз, Мирьям-Либа не слышала его в грохоте, шуме и перестуке колес. Она наклоняла голову и подставляла ухо, как глухая…

Поезд подолгу стоял на каждом полустанке, и всюду творилось то же, что в Ямполе: беготня, давка, крики пассажиров, звон колокола. Мелькали равнодушные, отчужденные лица. Мирьям-Либе трудно было представить, что у этих людей есть жены, дети, дом, что с кем-то из них можно заговорить, познакомиться… На одной из станций в вагон поднялся жандарм, рослый, тучный великан с медалями на груди. Он потребовал у Люциана паспорт. Мирьям-Либа похолодела от ужаса. Она забыла свое новое имя. Бледная, она переводила взгляд с Люциана на жандарма. «Господи, спаси и помилуй! — молилась она про себя. — Пусть он не пострадает за мои грехи!..» Она помнила, где по паспорту она родилась, когда, но не помнила имени. «Все, это конец, — подумала Мирьям-Либа. — Если его повесят, наложу на себя руки… Я сразу знала, что иду на смерть…» Русский листал паспорт Люциана в черной обложке и посматривал на Мирьям-Либу. Когда он вышел, она выдохнула:

— Эмилия Бабицкая…

— Забыла? — отозвался Люциан. — А я ведь тоже забыл: у тебя должно быть кольцо на пальце…

Огонек свечи мигнул и погас, другой свечи никто не зажег. Мирьям-Либа растянулась на скамье, Люциан лег напротив. Стук колес убаюкивал, казалось, они говорят: «Да-ле-ко, да-ле-ко…» Мирьям-Либа не спала и не бодрствовала. «Как же так? — в который раз спрашивала она себя. — Как я на это осмелилась? Я ведь такая трусиха… А родители? Мама не переживет. Наверно, они уже знают. А может, спят себе спокойно». Мирьям-Либа приподнялась. Луна скрылась, за окном плыла тьма: пасмурное небо, серые снега на полях, чужая, незнакомая земля. В вагоне было холодно. Мирьям-Либа не могла разглядеть, спит Люциан или нет. Глаза понемногу привыкали к темноте. Что там? Наверно, деревушка. Огонек горит. То ли звезда, то ли фонарь. Гора поднялась из земли и растаяла, как при сотворении мира. Небо опустилось совсем низко. Тревожно прозвучал гудок паровоза. Болела голова. В глаз попала соринка, Мирьям-Либа терла его, смачивала слюной, но все без толку. Она снова легла. Кости ныли. Лежать в одежде было неудобно, кожа зудела, волосы на голове кололись, как проволока. Похоже, у меня жар…

Когда Мирьям-Либа проснулась, поезд стоял. Потом опять тронулся. Кто-то кричал, гремело железо. Ну, будь что будет. Она отдала себя на волю той силы, которая движет мир, гонит девушек из дома, прокладывает рельсы через дикие леса. Неужели эта ночь никогда не кончится? Мирьям-Либа задремала, но сновидения мешались с явью. Кто-то что-то тащил, нес, кричал, предостерегал. Над крышами летел трубочист, а веревка и щетка парили за ним следом…

Мирьям-Либа проснулась. Серел рассвет, за окном проплывали поля в проталинах. Люциан лежал, повернувшись к стенке. В небе, как остатки ночи, висели черные тучи, день пробивался сквозь них, как сквозь сито. За поездом бежала ветряная мельница, попыталась его обогнать, потом отстала, словно они играли в салки. Мирьям-Либа посмотрела на меховую куртку Люциана, на его заляпанные грязью сапоги. Нашла в узелке гребень, причесалась. В утренней мгле все казалось бессмысленным: жизнь, любовь, надежды и цели. Осталась только щемящая тоска…

Вдруг Люциан сел на скамье. Его лицо было помято, как неглаженая одежда. Он помотал головой и зевнул. Его щеки успели зарасти щетиной. Он смотрел на Мирьям-Либу, будто не узнавая.

— День уже, — сказал он, протирая глаза.

— Да.

— Наконец-то я поспал. А ты?

— Немножко.

— Скоро будем в Ольшанове.

— А потом?

— А оттуда к границе.

Мирьям-Либе никогда не приходилось путешествовать. А теперь оказалось, что можно ехать и ехать. Из Ольшанова до границы, а оттуда начнется дорога в Лемберг. Из Лемберга Люциан собирался ехать в Париж… «Вот и хорошо, — утешала себя Мирьям-Либа. — Чем дальше, тем лучше, хоть на край света…» Люциан встал.

— Есть хочешь?

— Нет, спасибо.

— У меня чуток водки осталось.

От слова «водка» Мирьям-Либе стало дурно, но Люциан вытащил бутылку и на голодный желудок допил остаток. Пустую бутылку он привычным движением поставил под скамью. Потом принялся копаться в ранце, что-то искать. Мирьям-Либа смотрела на него. Это Люциан… Граф Люциан Ямпольский, мой жених, мой муж… Лишь сейчас она осознала: все титулы и чины — это не более чем слова, выдуманные звания, важен только сам человек. Он бы остался самим собой, будь он хоть принц, хоть сапожник, думала она, досадуя, что другие не понимают этой простой истины. Люциан закрыл ранец на замок.

— В Ольшанове позавтракаем. Почтовых лошадей обычно держат евреи. Смотри, не вздумай там заговорить.

— Конечно.

— Если что, говори только по-польски, не по-еврейски.

— Да.

Он сел с ней рядом.

— Милая, я знаю, что творится у тебя в душе, — заговорил он нерешительно. — Ты совсем измучена. Честно говоря, я не верил, что ты пойдешь со мной. Тем более что ты не получила моих писем. Нужно обладать большим мужеством, чтобы отважиться на такой шаг…

У Мирьям-Либы слезы навернулись на глаза.

— Но все же я решил, что называется, испытать судьбу. С тех пор, как уехал из Ямполя, думал только о тебе. Думал: с ней я бы мог уехать за границу. Один не хотел… Если бы не надежда, что ты пойдешь со мной, остался бы в Варшаве…

— Да, понимаю.

— Нет, ты не понимаешь. Шли годы, а я ничего не хотел. Днем работал на фабрике, ночью валялся где-то на кровати. Говорил себе, что я мертв. Живой мертвец, вот кто я был. Апатия — знаешь, что это значит? Играл с глупой мыслью, она приходила снова и снова, как бред… Бывает, мысли донимают, как мухи. Гонишь их, а они возвращаются и кусают мозги. Если человек занят одной и той же мыслью, проходят годы, но ничего не меняется. Когда я тебя встретил, стал смотреть на мир иначе. Во мне проснулись амбиции. Ты разбудила меня от летаргического сна…

Взгляд Мирьям-Либы совсем затуманился. Слова Люциана, как заклинание, прогнали боль, усталость, раскаяние и страхи, вернули желание быть с ним. Что-то воскресло в душе. «Я люблю его! Как пара слов может все изменить?» — удивилась Мирьям-Либа. Он обнял ее и поцеловал. От него пахло водкой, но Мирьям-Либа ответила на поцелуй. На сердце стало легко и радостно. Он что-то прошептал ей на ухо, и она, не задумываясь, ответила: