Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Пурим есть Пурим. Если Пурим в Шушане, значит, и в Ольшанове тоже. Водки хотим!

— Будет вам водка. За деньги все, что угодно, хоть луну с неба.

— Водки, да покрепче, чтоб нутро обжигала. И закусить.

— Варшавским поездом едете?

— Пока что мы здесь, а не в поезде.

— Только закусить или умыться тоже?

— И закусить, и руки омыть перед трапезой. Пурим — не пост. Есфирь уже попостилась за нас, не так ли, евреи? Она была царица, вот и постилась, а мы принцы, поэтому желаем гусиную ножку!

Еврей, который хлебал борщ, оторвался от книги, посмотрел поверх очков и кашлянул. Тот, что считал деньги, даже не взглянул на вошедших. Женщина вынула из печи последний каравай.

— Двоша, подай им водки. Я пойду приберу.

Трое в меховых шапках сели за стол. Багаж они положили на пол посреди комнаты. Немного посидели, перемигиваясь и барабаня пальцами. Опять заговорил старший:

— Что ж мы приуныли? А возможно, шестнадцатого!

— А возможно, семнадцатого!

Толстый хасид запел, молодые подтянули. Все трое притопывали ногами в такт, улыбались пьяноватыми улыбками и пощелкивали пальцами. Вошел Люциан.

— Что за синагога?

— Может, пан сядет, — ответила хозяйка. — Люди ничего плохого не делают. Веселятся, поют.

— С чего это они веселятся?

— Веселимся, пан помещик, потому что сегодня праздник и есть Бог на свете, — сказал старший хасид. Он говорил по-польски, как деревенский мужик. — Бог повсюду: в Ольшанове, в Замостье, в Варшаве, в Скаршове. Бог везде, вот и надо веселиться и радоваться. А чтоб было весело, надо выпить!

— Как там наша комната?

— Подожди, пан помещик, сейчас порядок наведу. Что господа будут есть?

— Чего ты хочешь, любимая?

Мирьям-Либа так и стояла посреди помещения, возле багажа хасидов.

— Я? Я не голодна.

— Любимая, надо поесть. Водка найдется?

— Целая бочка.

— Пожалуй, выпью немного. А вы, евреи, не орите во всю глотку. Если Бог здесь, то Он, наверно, не глухой. Когда тихо говорят, тоже слышит.

— Твоя правда, пан помещик, однако надо радоваться. Кто радуется, тот не грешит. Все грехи от уныния.

Люциан усадил Мирьям-Либу за дальний конец стола, в углу. Удивленно посмотрел: почему она такая бледная? Кто-нибудь ее обидел? Он боялся спросить, ведь если так, ему придется затеять драку, а с заряженным пистолетом в кармане надо сдерживаться. Хасиды уже не пели, но переговаривались, все время повторяя: «А возможно, шестнадцатого, а возможно, семнадцатого!» [75] В Талмуде приводится мнение, что события, в честь которых празднуется Пурим, могли произойти 16 или 17 адара. Поэтому некоторые хасиды отмечают Пурим четыре дня. (Примечание автора.) и смеялись. Еврей в очках повернул голову.

— Хасиды?

— Они самые. А вы? Миснагед?

— Еврей.

— А мы, по-вашему, гои?

— С каких это пор Шушан-Пурим стал праздником? И что вы всё про шестнадцатое да семнадцатое? Сказано же в Геморе: а возможно, шестнадцатого. Там это только предположение, а у вас праздник.

— Знаток Талмуда, значит? Раз Гемора предполагает, стало быть, надо пить водку. Верно, молодые люди?

— А еще в Геморе сказано: «А возможно, что с хвоста его» [76] Талмуд, «Хулин» 27а. . Значит, скоту надо резать не горло, а хвост…

— Резать-шмезать, хвост-шмост. К водке это не относится. Если Гемора говорит «возможно», значит, так может быть. А если так может быть, значит, так и есть. А если так и есть, надо пить и закусывать яичным коржом. А вот и водочка!

— Чего они там? Ругаются? — спросил Люциан Мирьям-Либу.

— Не понимаю. Они на древнееврейском говорят.

— А ты древнееврейского не знаешь?

— Его только мальчики учат. Девочки — нет.

— Ага. У евреев женщина не человек, знаю, знаю. А тот, в мохнатой шапке, — смешной. Борода веником. Здорово набрался… Кур в комнату пустили, сволочи. Как они там за ними уберут? Лучше тебе, Марьям, порвать с этим народцем. Слышал, в Кракове они в гетто живут, Казимеж называется. А во Франции их почти нет. Очень мало, и они европейцы. Как Ротшильд.

— Меня хозяйка узнала, — шепнула Мирьям-Либа.

— Как узнала?

— Сказала, что я еврейка.

— Да ну? А ей-то какое дело? Слышал бы я, дал бы ей по морде. Шпионы чертовы…

— Лучше уйти отсюда.

— Уйдем, надолго не задержимся. Но одну ночь надо отдохнуть. Если эта баба про тебя еще хоть слово скажет, попробует моего кулака!

Из комнаты выскочила всполошенная курица, за ней еще две и петух. Хозяйка гнала их палкой.

— Кыш, кыш! Двоша, открой курятник!

Птиц загнали в курятник возле печи и подперли дверцу поленом. Хозяйка принесла Люциану бутылку водки, рюмку и закуску. Хасиды уже выпивали. Мирьям-Либа отломила кусочек коржа. Странно было всю ночь ехать на поезде мимо лесов, полей и телеграфных столбов и встретить точь-в-точь таких же людей, как те, что гостили на свадьбе Шайндл и помолвке Ципеле — те же меховые шапки, бороды и пейсы. Старший твердил: «Разве это водка? Это же вода! Ну-ка, еще маленько!» Причмокивал губами: «Не поймешь, водка или нет. Вот раньше была водка — огонь. До костей пробирала, все зло выжигала из души и тела. Что вы, молодые, в жизни понимаете? Живете за счет тестя, дрожите перед ним. А раньше кто тестя слушал? Плевать на него хотели!..» Мирьям-Либа задумалась. Она украдкой посматривала на Люциана. С тех пор как она сбежала из дома, не прошло и двенадцати часов. Сейчас она бы еще спала, повернувшись на левый бок. Но дом так далеко, словно она скитается невесть сколько лет. Что-то ушло навсегда. Однажды Мирьям-Либа видела, как крестьянка отрубила курице голову, а птица еще долго бегала и даже пыталась клевать. Теперь она, Мирьям-Либа, как та курица… Не мертвая и не живая. Застряла, будто в чистилище…

В Ямполе быстро узнали, что дочь Калмана Мирьям-Либа внезапно заболела и ее ранним утром увезли в Варшаву. Видели, как карета Калмана проехала через местечко. Аптекарь Грейн пожимал плечами. Как же так? Девушка заболела, но не позвали ни доктора Липинского, ни его, Грейна. Он ведь тоже разбирается в медицине. Разве можно везти больную скользким шляхом, по ухабам и колдобинам? Доктор Липинский, который в тот день как раз приезжал по вызову в Ямполь, тоже был удивлен, сказал, что все это не укладывается в голове. Женщины шептались, что Мирьям-Либа не иначе как беременна, вот ее и увезли, чтобы она там родила. Тирца-Перл, мать Азриэла, расхаживала по дому туда-сюда и повторяла:

— Что же случилось? Как, почему? Могли бы хоть попрощаться заехать!..

— Наверно, не до того было. Может, ее жизнь в опасности, — ответил реб Менахем-Мендл, не отрываясь от книги. По утрам он сидел за столом, изучал Тору и гусиным пером писал комментарии. При этом он пил чай из самовара, что помогало ему собраться с мыслями и настроиться на молитву. Тирца-Перл покосилась на мужа. Всему-то он верит! До чего ж легко обвести его вокруг пальца. Как ребенок, ей-богу! Любую лапшу можно на уши навешать.