Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

В Варшаве Калман понял: распустить слух, что Мирьям-Либа умерла, — это был плохой совет. Не так-то легко обвести весь мир вокруг пальца. Пришлось раскрыть тайну сватам. Не мог же Калман на голубом глазу сказать реб Ехезкелу Винеру, что Мирьям-Либа умерла в больнице и уже похоронена. Реб Ехезкел — большая шишка в своей общине, прекрасно знаком и с погребальным братством, и со многими варшавскими врачами. Винер не понимал, почему ни сам Калман, ни его родные не остановились у него, но сняли комнату в Гжибове. Пришлось выложить все начистоту. Реб Ехезкел сгреб в кулак бороду. У него появилось множество вопросов. Что значит сбежала? Как девушка могла встречаться с гоем, чтобы ее сестры ничего не заметили? Опять же, если никто ничего не знал, почему решили, что она сделала это добровольно? Может, что-то ее вынудило. Или она убежала с досады, что Ципеле раньше стала невестой. Калман достал из внутреннего кармана листок бумаги со стихотворением Мирьям-Либы и напомнил, что утром у амбара нашли следы мужских сапог и колбасные обрезки. Но реб Ехезкел по-прежнему сжимал бороду в кулаке. «Следы, ну и что?» — протянул он нараспев, закурил сигару и выпустил колечко дыма. Он сказал Калману, что тот сделал большую глупость. Нельзя объявлять мертвым живого человека, так поступать не принято. Калман ответил, что это была идея Майера-Йоэла.

— Майер-Йоэл молод еще! — возразил реб Ехезкел. — Вам надо было приехать прямо ко мне. В таких вещах на мальчишек не полагаются!

— Для меня она все равно умерла, — растерялся Калман.

— Сват, вы не Господь Бог!

Разговор происходил в Гжибове, где Азриэл снял квартиру у вдовы, глубокой старухи. Одна ложь тянула за собой другую, другая третью. Нужно было выдумать причину, почему семья села в карету и на время переехала из поместья в Варшаву. Зелда ни с кем не общалась, но Шайндл всем говорила, что сестра лежит в больнице. Пришлось придумать и болезнь. Соседи тут же стали советовать лекарства, предупреждать, что в больнице гробят пациентов и рекомендовать чудо-докторов, которые воскрешают мертвых. Шайндл никого не пускала к матери и продолжала рассказывать соседям небылицы. В тот день, когда якобы были похороны, они с Зелдой пошли на кладбище. Там Зелда так рыдала на могилах праведников, что вернулась домой с совершенно опухшими глазами.

Даже чужих людей в Гжибове непросто было дурачить. Женщины обижались, что их не пригласили на похороны. Соседи, которым делать было нечего, кроме как собирать сплетни и слухи, давно шептались, что все это не укладывается в голове. Когда в Варшаву приехал Калман и начал справлять траур, опять было поверили. Вроде как все по Закону. Калман разорвал лацканы. Зеркала в доме завесили, часы остановили. Шамес [78] Шамес — служитель синагоги. два раза в день, утром и вечером, собирал миньян, и Калман читал поминальную молитву. Но некоторые по-преднему пожимали плечами. Неспроста эта семейка что-то держит в секрете…

И вот реб Ехезкел Винер сидел на стуле, а Калман на низенькой табуретке. Ему уже не нужно было притворяться, что он в трауре. На его лице лежало беспокойство, разорванные лацканы показывали изнанку сукна, чулки сползли. Шайндл подала чай, но Калман не пил. Она принесла поесть, но он почти не притронулся к пище. Пока сват говорил, Калман посматривал в Книгу Иова с выцветшими страницами. Реб Ехезкел поднялся и стал шагать по комнате.

— В Маршинове уже знают?

— Я туда не писал.

— Все равно узнают рано или поздно. Кто-нибудь обязательно сообщит. До чего же глупо! Все не так! Был бы Майер-Йоэл здесь, ох и надавал бы я ему затрещин!..

Калман поднял глаза.

— Да, сват, вы правы. Раз суждены испытания, надо через них пройти. Я должен был сказать: «Евреи, моя дочь сбежала с христианином». Ну и дурак же я!

— Ладно, ладно, будет вам себя мучить. Кто знает, может, и поверят. Я-то, само собой, никому не расскажу. Могла же девушка и правда заболеть и умереть. Бывает, хотя лучше бы не бывало.

Когда реб Ехезкел ушел, Калман опять погрузился в Иова, в его жалобы и ответы его друзей. Он читал, как Иов проклинал день, когда он родился, как жаловался Богу на несправедливость мира и как те, кто приходил его утешать, осуждали его за грехи. И как Бог сказал ему: «Где ты был, когда Я полагал основания земли?.. Есть ли у дождя отец? или кто рождает капли росы?» [79] Иов. 38, 4 и 28. Он читал на идише. Слеза то и дело падала на страницу. Калман встал и пошел к Зелде, приоткрыл дверь. Жена в великоватом ночном чепце, скорчившись, лежала на кровати. То ли спит, то ли ушла в себя и молчит.

— Зелда!

Она повернула голову.

— Чего тебе?

— Зелда, так нельзя. У нас, слава Богу, еще три дочери.

— Оставь меня в покое.

— Нельзя же себя в гроб загонять.

— Чего ты от меня хочешь?

— Выпей стакан молока!

Калман пошел на кухню, налил молока, принес. Зелда приказала поставить стакан на стул.

— Не уйду, пока ты не выпьешь!

— Не могу, Калман. Горло сжимается.

Зелда с трудом сделала пару глотков. Калман вернулся к Иову. Читал, останавливался, читал дальше. «Что она сейчас делает, отступница?» — пронеслось у него в голове. Воображение нарисовало картину: вот она лежит с христианином в постели, вот преклоняет колени в церкви. Его дочь, его кровь и плоть. А ведь была такая благородная, тихая. С чего все началось? Почему? Может, это его вина? Может, это наказание за его грехи или нечистые мысли? Просто так зло не проникнет в еврейский дом. Может, когда-то одна мезуза испортилась?.. Вошел Азриэл.

— Спросить тебя хочу, — повернулся к нему Калман.

— Да, тесть.

— Садись.

— Да.

— Что говорят безбожники?

От удивления Азриэл открыл рот.

— О чем?

— Как они считают, кто создал мир? Что происходит с человеком после смерти?

— В двух словах не объяснить. Они считают, что мир существовал всегда. Не такой, как сейчас, но в виде материи, атомов.

— А материя откуда?

— Никто не знает.

— Так как же все-таки появился мир?

— Сам собой, за миллионы лет.

— Сам собой? Ну, а что еще?

Азриэл попытался рассказать тестю о теории Канта — Лапласа, о дарвинской теории происхождения видов, но это оказалось непросто. Гипотезы, которые в научных книгах выглядели умно и убедительно, рассыпались, когда Азриэл попытался изложить их на простом еврейском языке. Чем дольше он говорил, тем нелепее казалась ему собственная речь. В конце концов он совсем запутался. Калман покачал головой. По торговле он знал, что само собой не появится ничего.

— Ладно, понятно!

И опять принялся раскачиваться над Книгой Иова.

Свободного времени в Варшаве было сколько угодно, а денег — полный карман. Азриэл гулял по улицам, знакомился с городом. Перешел Пражский мост, зашел на Петербургский вокзал, потом на Тереспольский, не один час простоял, разглядывая пассажиров. Но еще интереснее оказался Венский вокзал. В зале ожидания и ресторане первого и второго класса сидели генералы, богатые помещики и иностранцы. Здесь Азриэл впервые услышал английскую речь, а однажды увидел, как англичанин снял куртку и остался в белой рубашке и жилете. Все на него таращились, а ему хоть бы что. В другой раз Азриэл увидел пассажира с моноклем, но так и не понял, как стеклышко держится в глазу и не падает. Дамы со страусиными перьями на шляпах то смеялись, то сердились, а их меховые воротники казались живыми. Спрятав в муфты холеные руки, украшенные браслетами и перстнями, пассажирки расхаживали на высоких каблуках. Раньше Азриэл никогда не видел таких уверенных в себе женщин. Мужчины угождали им, но при этом хитро улыбались и перемигивались. Отдавали друг другу честь офицеры в мундирах с золотыми пуговицами, в эполетах и медалях. Студенты с острыми бородками, в мятых шляпах, поддерживали под ручку нарядных дамочек. Казалось, туфли девушек едва касаются пола. Помещик в цилиндре целовался с двумя женщинами сразу. Высокий франт с румяными щеками, озираясь по сторонам, вел старуху с желтым лицом, креповой лентой на шляпке и седыми волосинками на остром подбородке… «Вот он, современный мир», — сказал себе Азриэл. Что-то ему нравилось, что-то нет. Здесь никто не толкался, не кричал, не суетился, не размахивал руками. Казалось, каждый шаг был выверен, все движения были спокойны и отточены. Пассажиры походили на актеров в пьесе, каждый из которых прекрасно помнит свою роль. Свистели паровозы, звенели колокола, но элегантные господа не спешили. А даже если торопились, это все равно выглядело изящно: они бежали легко, на носках, без паники и со спокойной улыбкой на лице. Англичанин в клетчатой каскетке и свободном костюме изучал таблицу с цифрами. Рядом стоял носильщик в красной шапке, в одной руке он держал тяжелый чемодан, в другой сжимал поводок. С поводка рвался огромный рыжий пес со злыми глазами дикого зверя. Общим у этих людей было только одно: хитрое высокомерие и хладнокровие, совершенно незнакомое Азриэлу. «Что придает им такую силу? — думал он. — Деньги? А может, они такие, потому что говорят на иностранных языках?» Он давно решил, что надо заняться французским и английским. Немецкий он уже немного освоил по переводу Мендельсона, а еще раздобыл сборник Гейне.