Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Что вы к нему пристали? У него тесть богатый, — сказал Арон-Ушер.

— А кто ваш тесть?

— Калман Якоби.

— Как же, знаем такого.

Они знали все, эти людишки в засаленных галстуках и коротких сюртуках с грязными воротничками и потрепанными манжетами. Многие носили длинные волосы и очки. Один вытащил из кармана горсть табаку, и остальные тут же принялись сворачивать папиросы. Подошла официантка Маня, и Азриэл заказал для всех пирог и кофе. Арон-Ушер хлопнул его по плечу.

— А ты молодец!

— Долго в Варшаве пробудете?

— На Пейсах домой. Потом, может, опять приеду.

— Приезжайте. У нас тут хорошая компания.

— Можно рассказать ему анекдот про ребе?

— Да хоть про самого пророка Моисея.

Кто-то сразу начал рассказывать анекдот с длинной предысторией и множеством пояснений. Соль была в том, что реб Ича-Майер совершенно не знал грамматики святого языка. Шутки о невежестве и дикости праведников посыпались со всех сторон. Арон-Ушер засучил рукава, закатил глаза и, раскачиваясь, затянул, словно рассказывал хасидскую притчу:

— А если еврей приезжает к ребе, но не делает подношения, то не будет ему помощи свыше. И если он женат на женщине скупой, что не велит ему давать ребе денег, надлежит с такою женою развестись. А если у них много детей, как должно поступить?..

— Здорово!

— Рабинович, расскажи про кузьмирского [86] Кузьмир — еврейское название города Казимирца. ребе.

— Да он, наверно, слышал.

— Нет, я не слышал.

Рабинович, толстяк с круглой бородой и крошечными глазками, накручивая на палец короткий локон на виске, состроил благочестивую мину и начал:

— Однажды на Йом-Кипур кузьмирский ребе, благословенной памяти, стоял в синагоге, завернутый в талес, и готовился читать молитву. Вдруг приносят плохую весть: в доме напротив какой-то еврей прямо у открытого окна жрал свинину, а потом закурил папиросу. Разгневанный ребе крикнул: «Через три дня этот дом будет разрушен!» И вот сразу после Йом-Кипура к ребе прибегает хозяин и говорит: «Ребе, это мой дом, я пустил постояльца, но он оказался злодеем, даже за комнату не платит. Хотел я вызвать его на раввинский суд, так он не пошел. А тут еще узнаю, что мой дом будет разрушен. Я-то в чем виноват?» Ребе отвечает: «Ты прав, несчастный, но мой приговор уже скреплен на небесах, ничего не поделаешь». Хозяин вопит: «Как же так, где справедливость? Почему я должен пострадать за этого мерзавца?» Такой крик поднял, что ребе сжалился и сказал: «Ладно, принесешь восемнадцать рублей — отменю приговор». Тот, разумеется, принес, и ребе сдержал слово. Дом до сих пор стоит!

— Ну ты даешь! Где ты это слышал?

— Я и не такое слышал.

— У него этих историй — тьма-тьмущая!

— А эту рассказывал? Как-то в Сенцимин приехал миснагед и стал смеяться над ребе. Хасиды хотели его проучить, но ребе, это же праведник, говорит: «Бить еврея? Боже упаси!» — «Как, — кричат хасиды, — он же ребе высмеивает!» — «Ничего, — отвечает ребе, — это для него добром не кончится». Короче, как он сказал, так и вышло.

— Что с ним случилось?

— Согрешил миснагед с замужней женщиной…

— Рабинович, где ты этого набрался?

— Вот так шутник!

— Ладно, пойду. На урок пора.

Посетители стали расходиться.

— Теперь у вас в Варшаве есть друзья.

— До свидания!

— Do widzenia!

Новые знакомые прощались по-русски и по-польски, подавали руку. «До чего ж у них грязные пальто», — вдруг подумал Азриэл. Хотя чего странного? Сейчас погода такая. Они с Ароном-Ушером остались одни. Арон-Ушер вертел в пальцах солонку.

— Веселая компания, оборванцы первого сорта, разве что с голоду не помирают. Ассимиляторы маленько поддерживают, у них филантропия в почете. Из Литвы девушки приезжают, швеи, акушерки, они им тоже помогают, бывает, подкинут пару грошей. Жениться обещают, только какое там…

— Мерзко это.

— Жизнь, брат, это борьба. Ты же читал Дарвина. Бисмарку можно, а им нельзя? Что такое мировая история? Грабежи и убийства…

Арону-Ушеру тоже пора было идти. На улице уже смеркалось. Налевки утопали в грязи, водосточные канавы заполнились до краев. Фонарщик длинным шестом зажигал фонари. Их огоньки отражались в мутных лужах, и казалось, что стены домов подрагивают в вечернем воздухе. Над трубами вился дым. В небе висел лунный серп. Азриэл проводил Арона-Ушера до дому, записал адрес карандашом в записную книжку. Семья еще два дня будет справлять траур, а потом надо возвращаться в Ямполь. Зелда совсем ослабела с горя, но все равно жаловалась, что еще не начала готовиться к празднику.

Варшавский делец посоветовал Люциану перейти австрийскую границу по реке Сан, возле местечка под названием Крешов, недалеко от Билгорая и Янова. Добраться туда из Ольшанова нелегко, нужно на телегах перебираться из местечка в местечко. Зато легко перейти границу по земерзшему Сану. Делец утверждал, что река вскроется не раньше чем за две недели до Пейсаха. Пограничники там ленивые, и контрабандисты творят что хотят. Люциан раздобыл рекомендацию ни больше ни меньше как к графу Голуховскому [87] Граф Агенор Ромуальд Голуховский Старший (1812–1875) — австрийский политический деятель польского происхождения, с перерывами занимал пост наместника Галиции с 1849 по 1875 г. , наместнику Галиции. Но все пошло неудачно. Весна выдалась ранняя. Дороги размыло, колеса вязли в грязи, и пассажиры часто должны были вылезать и толкать телегу. Люциану и Мирьям-Либе пришлось на субботу задержаться в одном местечке. Мирьям-Либа весь день сидела на постоялом дворе у окна и смотрела, как евреи идут в синагогу или из синагоги. Женщины тут говорили о маце, праздничных нарядах и кошерной посуде, о том, что надо прокалить кастрюли и сжечь квасное, и о прочих домашних делах. Из синагоги доносились песнопения, в воздухе висел запах чолнта, кугла и рыбы. Люциан пошел к священнику попросить какую-нибудь книгу, а вернулся с бутылкой водки. У священника не было книг, кроме Библии.

Вечером, когда хозяин постоялого двора сделал гавдолу [88] Гавдола (гавдала) — ритуал разделения святого и будничного, совершаемый на исходе субботы. , к воротам подъехала кибитка, но направлялась она не в Янов, а в Замостье. Вепш уже разлился, мост затопило. Люциан решил, что в Замостье лучше не показываться. Там живет его тетка Евгения, сейчас там и сестра Хелена. И сам Люциан когда-то приезжал туда на лето, так что его вполне могут узнать. Но оставаться в этой дыре и ждать, когда выпадет случай поехать в Янов, было опасно. Лучше рискнуть.

В кибитке Мирьям-Либа услышала плохую новость: все реки разлились, и Висла, и Бут, и Нарев, и Сан. Поставщик товара из Люблина сказал, что аисты и ласточки уже возвращаются в родные края. В кибитке было шумно, пассажиры не умолкали. Пожилая еврейка рассказала, как во время восстания один шляхтич, прежде чем уйти в леса сражаться, оставил другому мешок золотых червонцев, а тот погиб, и теперь арендатор — богач. Потом молодая бездетница, которая ездила к разным праведникам, чтобы раздобыть у кого-нибудь средсво от своего недуга, рассказала о проповеднике из Туриска. Говорили о голодных волках и лесных разбойниках, о помещике-оборотне, об извозчике, который нашел на дороге мешок соли, развязал и лизнул. Но в тот же миг мешок превратился в теленка, и получилось, что извозчик лизнул теленка под хвост… В Замостье приехали рано утром. Евреи пошли на постоялый двор или к родственникам. Люциан и Мирьям-Либа отправились в гостиницу. Впервые с тех пор, как Мирьям-Либа убежала из дому, она оказалась среди христиан. Комната была просторная и прибранная, постельное белье сверкало. Был даже колокольчик, чтобы вызывать служанку. На умывальном столике — глиняный кувшин с водой и кусок мыла. На полотенце вышито: «Гость в доме — Бог в доме». Девушка принесла завтрак, на подносе было вырезано: «Господь посылает нам пропитание». Тут было все: диван, платяной шкаф, комод, стол, накрытый скатертью, и даже балкон. Вошел служащий, спросил у Люциана паспорт и с поклоном поблагодарил. Когда он вышел, Люциан крепко обнял Мирьям-Либу.