Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

Может, Калман все-таки поехал бы в Маршинов, но Шайндл отговорила его окончательно. Из Варшавы приезжает Азриэл, и Шайндл хотела отметить Швуэс и с мужем, и с отцом. В конце концов Майер-Йоэл отправился в Маршинов один, а Калман остался в поместье. Азриэл приехал за день до праздника. Приехала в гости и Юхевед с детьми. Калман был рад побыть с дочерьми и внуками (у Юхевед теперь было трое: старшая дочка Тайбеле, сын Хаим-Дувидл и совсем маленькая Зелделе), но скоро увидел, что сделал глупость, оставшись дома. Не иначе как злое начало удержало его от поездки к ребе.

Вечером накануне праздника дочери зажгли стеариновые свечи, а перед этим украсили окна розочками и зелеными ветками, напекли пирогов и коржиков, но молиться Калману пришлось в одиночестве. Азриэл наскоро, не надев пояса, прочитал вечернюю молитву и вышел из комнаты. За ужином был рассеян, погружен в себя, Шайндл даже напоминала ему, чтоб он ел. Калман подумал, что мог бы сейчас не тосковать дома, среди бескрайних полей, и слушать лягушачий концерт, а быть рядом с ребе, с тысячами хасидов, сидеть за столом, петь, молиться, внимать словам Торы. Он рассердился на себя. Что толку от богатства, если он должен справлять праздник в одиночестве, не может даже помолиться в миньяне? После ужина Азриэл с Шайндл пошли в спальню. Юхевед уложила детей. Калман лежал в кровати и не мог сомкнуть глаз. Стрекотал сверчок, из хлева доносилось коровье мычание, на разные голоса квакали лягушки. Калману чудилось, что невидимые пилы тихо пилят потолочные балки. Где-то проснулась ворона, тревожно каркнула в ночи. Спальня Шайндл была над комнатой Калмана, и ему казалось, что там ходят, бегают, двигают стулья или табуретки. «Что они там творят? — подумал Калман. — Гоняются друг за другом, что ли?» Была бы Зельда жива, она бы проследила, чтобы Шайндл была чиста, а мужчине в такие дела лезть не положено.

Сквозь прорезанное в ставне сердечко упал голубоватый луч рассвета, а Калман так и не уснул. В нем будто спорили доброе и злое начала. Доброе начало утверждало, что брак с Иской-Темерл был бы для Калмана в самый раз. Он приблизился бы ко двору ребе, смог бы больше молиться, изучать Тору, выполнять заповеди. Сколько ему осталось? Ни дед, ни отец не дожили до семидесяти. Сколько еще Калман сохранит мужскую силу? Правильно говорят, сегодня здесь, а завтра в могиле. Доброе начало подсказывало Калману, что делать: четвертую часть имущества раздать сразу же, половину завещать беднякам и ешивам, отказаться от поместья, продать известковые разработки, жениться на Иске-Темерл, поселиться с ней в Маршинове и покончить навсегда с суетой и путаницей, а от Даниэла Каминера и его дочки Клары бежать как от чумы. Достаточно Калман пожил в почете, да и наследство детям оставит приличное…

Злое начало ничего не говорило, только рисовало картины, будило воображение. Голова Калмана была полна благочестивых мыслей, а тело — желания. Он чувствовал, как кровь бежит у него по венам, сердце бешено колотилось, руки дрожали. На рассвете Калман задремал и во сне окончательно попал под власть зла. Появилась Клара, совершенно обнаженная — искусительница Лилит. Она говорила, и ее речи были полны непристойностей и соблазнов. Калман просыпался и снова засыпал. Что с ним такое? Ведь у него уже седина в бороде, но его тянет совершить ужасную глупость, как в молодые годы. Неужели человек не взрослеет, не избавляется с возрастом от непристойных мыслей? Неужели все мужчины такие же, как Калман, или только он погружен в грязь?

Часов в восемь утра его разбудили. Это внук Ури-Йосеф, Йоселе, дернул его за бороду. Он хотел к дедушке в кровать.

Калман не знал, чем заняться в праздничные дни, и со скуки втянулся в спор с Азриэлом. Тот говорил ужасные вещи. Он утверждал, что никто не видел, как Всевышний даровал Моисею Тору на горе Синай. У евреев свой закон, у гоев свои законы. А если их законы могут оказаться ложными, значит, и наш может оказаться ложным. К тому же каждое поколение добавляло свои правила, свои запреты, свои мифы. В Пятикнижии ни слова не написано ни о загробном мире, ни о воскресении мертвых. Наоборот, ясно сказано, что после смерти не будет ничего. Легенды о будущем мире, Страшном суде, Мессии, быке и левиафане родились позже. «Если душа получает награду в раю и наказание в аду, почему пророки об этом умолчали?» — спрашивал Азриэл. Калман почувствовал горечь во рту, ему нечего было возразить. А Азриэл проповедовал, что польские евреи увязли в болоте, мир идет вперед, а они остаются позади. Можно сколько угодно изучать Талмуд и ездить к праведникам, но этим не построишь ни железных дорог, ни пароходов. Лавочников больше, чем покупателей, раввины выманивают у народа деньги, чтобы жить в роскоши. Они отправляют жен и дочерей в Карлсбад, во всех городах отдают место раввина своим родственникам, которые почти ничего или вообще ничего не знают. Почему травят отца Азриэла? Потому что гурские хасиды хотят посадить в Ямполе своего человека… Азриэл поносил и Бога, и людей.

— А кто же тогда мир создал? — спросил Калман. — Ты, что ли?

— Неизвестно, тесть. Никто этого не знает.

— Бог есть.

— Если Бог и есть, то Он никому не открывался и никому не приказывал налагать филактерии рабейну Тама… [109] Рабейну Там (Яков бен Меир, 1100–1171) — духовный лидер французского еврейства, комментатор Талмуда и поэт. Считал, что листки пергамента с текстом Торы должны располагаться в филактериях не так, как постановил его дед Раши. Поэтому многие религиозные евреи во время молитвы надевают оба вида филактерий — сначала Раши, потом рабейну Тама.

Калман не сдержался и накричал на Азриэла. Зять омрачил ему праздник, запутал мысли. Азриэл с Шайндл пошли прогуляться. Калман поставил перед домом стул и сел читать псалмы, но не мог сосредоточиться. Слова Азриэла не шли из головы. «А что, если он, не дай Бог, прав?» — подумал Калман. С того света никто не возвращался. Азриэл сказал: «Если на этом свете чего-то не успел — все, пиши пропало». Калман потер лоб ладонью. Если так, значит, он упустил все. Что он видел в жизни? Только тяжкий труд. Что ему толку от нажитого богатства? Он не был нигде дальше Варшавы, много лет промучился с больной женой. Калман посмотрел на поле, где зеленели высокие колосья, гораздо выше, чем во все предыдущие годы, и вдруг ему захотелось куда-нибудь поехать, не в Варшаву или Люблин, а за границу, на горячие источники. Он никогда не видел моря с кораблями, ни разу не был в горах. Он слышал про театры, где дают веселые представления, про цирки, где показывают обезьян и других диких зверей, про залы, где исполняют музыку. Люди едят марципаны и пьют бодрящие напитки, совершают променады (Калман не знал, что это такое), а он никогда не испытывал этих наслаждений. В Калмане опять пробудилось злое начало. Он, Калман, скоро помрет от тяжелой работы, и все его богатство пойдет прахом. Что-то разворуют, остальное растранжирят зятья. Он будет гнить в могиле, а Майер-Йоэл с Азриэлом — рвать друг другу глотки из-за наследства. Калман вспомнил о мудрых изречениях Екклесиаста, пошел в дом, взял книгу. Он читал и злился. «Совсем в скотину превратился! — ворчал Калман сквозь зубы. — Вол в хлеву живет лучше, чем я… Есть Бог! — сказал он себе. — Но зачем Ему нужно, чтобы я надрывался? Для чего Он создал такой прекрасный мир? Разве не для того, чтобы человек мог получать удовольствия? Разве раввины не ездят по заграницам? Была же, кажется, у какого-то ребе карета на серебряных колесах. А разве реб Менделе Витебский не нюхал табак из золотой табакерки? Разве праведники не покупают женам мехов, украшений, бриллиантов?» Калман припомнил, что даже Иска-Темерл хотела, чтобы сын женился на девушке покрасивей.