Ирвин Уэлш - На игле

Какая-то старая кошёлка — кроме них, в это время на автобусах никто и не ездит — разоряется на водителя и исходит говном, задавая ему кучу бессмысленных вопросов об автобусных маршрутах и расписаниях. Чтоб ты сдохла, старая корова, или хотя бы заткнула свой хлебальник! Я чуть не задохнулся от безмолвного негодования на её эгоистичную мелочность и на отвратительную снисходительность водителя к этой старой перхоти. Столько кругом разговоров о молодежном вандализме, но почему все молчат на предмет психического террора, который беспрестанно творят пенсионеры? Когда карга наконец залазит в салон, губы её недовольно поджаты, как куриная жопка.

Она садится прямо передо мной, так что мой взгляд утыкается ей в затылок. Я мечтаю, чтобы у неё случился инсульт или обширный инфаркт… Нет! Если с ней это случится, то я никогда не доеду до Мики. Если она умрёт прямо здесь, начнется суматоха. Люди ведь пользуются любой возможностью, чтобы развести суету. Она должна умереть медленной, мучительной смертью. Раковые клетки — это самое то. Я представляю, как комок раковых клеток растёт и размножается внутри её тела. Но как только мне удается это представить, как я тут же ощущаю, что то же самое происходит и со мной. Тогда я бросаю это занятие, и весь мой гнев на старую дуру тут же пропадает. Я чувствую полную апатию. Старухе нет места в моем здесь и сейчас.

И тут я роняю голову. Роняю так внезапно и неудержимо, что чувствую, как она отрывается от моей шеи и летит прямо на колени к зловредной старой перечнице, которая сидит передо мной. Я хватаю голову обеими руками и держу, упирая локти в колени. Я боюсь, что уже проехал мою остановку, но тут силы внезапно возвращаются ко мне, и я схожу на Пенниуэлл-роуд, напротив торгового центра. Я перехожу проезжую часть улицы и срезаю путь через торговый центр, продефилировав мимо закрытых на стальные штанги торговых площадей, которые так и не удалось никому сдать, и мимо автостоянки, на которой с того самого дня, как центр построили, ни разу не стояли автомобили, а построили его двадцать лет назад.

Квартирка Форрестера расположена в доме, который выше, чем остальные дома в Мьюирхаусе: там в основном двухэтажная застройка, но его дом пятиэтажный, так что есть даже лифт — правда, он не работает. Чтобы сберечь силы, я взбираюсь по лестнице, прижимаясь к стене.

В дополнение к судорогам, боли, потливости и полному распаду центральной нервной системы я чувствую, что у меня начинаются проблемы с кишечником. Я ощущаю там неприятное шевеление, однозначно предвещающее понос, стремительно сменяющий длительный запор. Перед дверью Форрестера я пытаюсь взять себя в руки. Не для того чтобы обмануть барыгу: он всё равно заметит, что меня ломает. У героиновых барыг на эту тему глаз наметанный. Я просто не хочу, чтобы ублюдок видел, насколько Mire плохо. Я готов вынести любое говно, любое унижение со стороны Форрестера, чтобы разжиться тем, что мне нужно, но я не вижу никакого смысла выставлять перед ним напоказ мои страдания.

Форрестер, очевидно, замечает отражение моей рыжей шевелюры в матовом, армированном проволокой дверном стекле. Тем не менее проходит целая вечность, прежде чем он открывает дверь. Говнюк начинает обламывать меня прямо с порога. Он холодно здоровается со мной:

— Привет, Рента.

— Привет, Майк.

Он меня зовет Рента, а не Марк, а мы его будем звать Майк, а не Форри. Оставим ему право быть фамильярным. Стоит ли подлизываться к этому мудаку? Здесь и сейчас, пожалуй, стоит. Другая политика просто рискованна.

— Вползай, — говорит он, делая знак плечом, и я покорно следую за ним.

Я сажусь па диванчик в почтительном отдалении от какой-то толстой бляди со сломанной ногой. Её загипсованная конечность покоится на журнальном столике, причем между краем грязной повязки и надетыми на жопу бляди персикового цвета шортами видна полоска отвратительной жирной белой плоти. Сиськи девицы, выползая белым тестом из выреза тугой короткой жилетки, свисают прямо па огромную кружку с надписью «Гиннесс», которую она держит в руке. Её сальные пергидрольные локоны ближе к корням переходят в длинные омерзительные лохмы невнятной серо-коричневой масти. Она никак не реагирует на мое присутствие, но угодливо смеется громким и отвратительным смехом, похожим на ослиное ржание, какой-то сальной шуточке, отпущенной Форрестером явно на мой счёт, но я в настоящий момент просто не в состоянии эту шуточку оценить. Форрестер усаживается напротив меня в ободранное кресло. У него толстая бычья рожа при тощем теле, и он почти совсем лыс, несмотря на то что ему всего двадцать пять. Последние два года он теряет волосы с чудовищной скоростью, и я иногда задаюсь вопросом, не подцепил ли он вирус. Впрочем, я в это не верю. Говорят же, что на небо первыми отправляются лучшие. В обычном состоянии я бы что-нибудь съязвил в ответ, но сейчас я бы скорее отнял у моей бабушки кислородную подушку, чем обидел бы барыгу. Моего барыгу.

В другом кресле рядом с Майком сидит уголовного вида ублюдок, который пялится на заплывшую жиром, как свинья, девицу, а вернее — на неумело свёрнутый косяк у неё в руке. Девица театрально затягивается, а потом передаёт косяк злоебучему пидору. Я охуительно ненавижу подобных додиков с глазенками, как у мертвой мухи, глубоко ввинченными в острую крысиную мордочку. Правда, не все из них полная дрянь, но вот этот… Одежда выдает этого чувака с головой: сразу видно было, что он ещё тот фрукт. Судя по всему, он славно провёл некоторое время в одной из королевских бесплатных гостиниц строгого режима где-нибудь в Саутоне, Бар Эл, Перте или Петерхеде и явился сюда прямиком оттуда. Синие расклешенные брюки, черные туфли, горчичного цвета трикотажная рубашка с голубыми манжетами и воротником, а ещё — зелёная парка (в эту загребенную погоду!), которая висит, наброшенная на спинку кресла.

Никто не удосуживается нас друг другу представить, впрочем, это обязанность нашего хозяина, который находится в центре всеобщего внимания, явно знает это и ловит свой кайф. Ублюдок без конца базарит, словно спиногрыз, который не хочет, чтобы родители отправили его в кроватку. Мистер Модник, Джонни Саутон, как я окрестил расфуфыренного блатного, ничего не говорит, только загадочно улыбается да иногда в экстазе закатывает глазки к потолку. Если я когда-нибудь видел человека с мордой хорька, так это вот этот Саутон. Жирная Хрю — Боже, как она отвратительна! — смеется своим ослиным смехом, а я время от времени угодливо хихикаю, чтобы хоть как-то соответствовать обстановке.

Некоторое время я слушаю весь этот говенный базар, пока боль и тошнота не принуждают меня встрять в беседу, поскольку все мои молчаливые попытки обратить на себя внимание были встречены полным презрением.