Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

Утром, несмотря на пережитую вакханалию, Камаринский проснулся с подозрительно легкой головой — легкой, возможно, потому, что она не была особенно обременена воспоминаниями о случившемся. Только визитка Нечипоренко, искрившаяся золотым тиснением на загаженном столе, да легкое послевкусие, вызванное пребыванием экстракта из заморского гада в желудочно-кишечном тракте художника, свидетельствовали о том, что выбраться из параллельной реальности в ходе тревожного пятичасового пьяного сна так и не удалось.

Камаринский хотел, как и положено творческой личности несколько дней поразмышлять над тем, как ему дальше строить свою жизнь и не пойти ли ему, в частности, на службу в приличную рекламную контору, вместо того, чтобы изображать гусара-одиночку, но звонок телефона положил быстрый предел этим бесплодным интеллигентским умствованиям.

— Ну че, Комар! — прогудел в трубке свежий, как холодный огуречный лосьон, голос Пашки-Чебурашки. — Помнишь про кукумарию? Отсчет пошел! Не подведи!

Камаринский сидел в кабинете Нечипоренко. За головой хозяина кабинета на стене висел большой черно-белый плакат, на котором костлявые смуглые руки тянулись за распределяемыми сдобным белобрысым ангелом гуманитарными харчами. Ангел, отличавшийся холеным, откормленным телом и глуповатым взглядом больших голубых глаз, был чем-то неуловимо похож на Нечипоренко. Камаринский размышлял, имел ли при создании данного плаката место прямой социальный заказ, или же автор чутьем творца случайно уловил тайную сущность, общую для ангелов данной категории.

На столе между продавцом ненужных вещей и их покупателем лежал эскиз этикетки для консервов «Кукумария в собственном соку». Внешне это был обыкновенный эскиз обыкновенной этикетки — название, состав, килокалории и прочая чепуховина, понаписанная вокруг картинки в овальной рамке, на которой одинокая чайка парила над борющейся с волнами рыбацкой шхуной.

— Отлично, просто Айвазовский! — восклицал Нечипоренко, разглядывая эскиз. — Даже лучше, чем Айвазовский — Камаринский! Впрочем, это не имеет никакого значения. Ты сам знаешь, как я уважаю твой талант, но даже если бы ты рисовал как курица лапой, я тебе все равно бы заплатил, так как Пашка за базар всегда отвечает. Вот, держи!

С этими словами он протянул художнику прозрачную папку с белой кнопочкой. Сквозь молочную шкурку папки виднелось содержимое — чеки, банковские бумаги, какие-то документы с планами строений, скрепленные опереточными печатями, а также связка ключей.

Камаринский осторожно взял папку, искоса посмотрел на ангела на плакате, затем на свои тощие, загорелые руки, и сказал:

— Так не бывает!

— Бывает, бывает! — заверил художника Пашка, не сводя с него по-детски восторженного взгляда. — Я сам читал: один кент в Штатах рисовал всю жизнь консервные банки и тоже лимон срубил.

— Так он те банки рисовал, которые уже были, — возразил Савва, удивляясь неожиданной эрудированности в области истории современного искусства, проявленной Нечипоренко.

— И че? Он рисовал те, которые были, а ты — те, которые будут. Это же на порядок круче! Так что не теряй времени, советую я тебе, и вали в Европу. — Решишь дела с банком и сразу к морю! Место тихое, так что никто тебе там не помешает — твори на здоровье.

— А ты?

— А что я? Тебе высокое искусство, поиски четвертого измерения, а мне мой собственный геморрой — людишки, бумажки. Ты меня, кстати, не вздумай искать: меня сейчас трудно найти будет. Мне еще с этой кукумарией головняка хватит. В таком деле, сам понимаешь, без накладок невозможно. На ненужные деньги спрос очень большой. Башку могут запросто свернуть, если с кем надо не поделишься. А ровно через год, когда я всю схему отработаю, сам к тебе приеду. Вот в этот самый день ты меня и жди. Выпьем водки с видом на море, ты мне картинки свои покажешь.

Натужно улыбнувшись, Камаринский сделал шаг к двери, но остановился и вновь повернулся к Нечипоренко.

— Что такое? — удивился Пашка, поднимая домиком белесые, как пух цыпленка-альбиноса, брови.

— Не знаю… — промямлил художник. — Можешь, конечно, смеяться, но я над этим эскизом совсем не так работал, как над обычной халтурой. Истово как-то, по-нехорошему истово. Что-то в этом было такое… странное. Как будто кровью своей я эту кукумарию рисовал. Нарисовал, смотрю — думаю: ну, чушь полная, и в то же время внутри — пустота какая-то. Так ведь часто бывает: выбросишь какую-нибудь вещь, потому что не нужна, а потом жалеть начинаешь.

— Вот, я же тебе это и говорил, — торжествующе воскликнул Нечипоренко. — Отдал то, что тебе не нужно, получил то, что мне не нужно, и всем клево. Ненужное стало нужным!

— Да, да, ты, конечно, прав, — сказал Камаринский. — Даже не знаю, как тебя отблагодарить.

— А ты никогда никого не благодари ни за что, — сказал Нечипоренко. — Особенно меня.

Стоя у высокого окна второго этажа, Камаринский восторженно пожирал глазами синевато-стальное море в соленой дымке, склоны гор, усеянные темно-зелеными шапками олив, словно присыпанных серебристой перхотью, вившуюся внизу серой бархатной лентой дорогу. Последняя неделя походила на какую-то суматошную сказку: перелеты, границы, встречи с совершенно незнакомыми, но подчеркнуто вежливыми людьми, закупки всякой всячины в шумном портовом городе и доставка этой всякой всячины в виллу, стоявшую среди кипарисов на горном склоне.

Когда крикливые, смуглые южане разгрузили на лужайке перед виллой тяжелые ящики и, перекурив, уехали восвояси, наступили долгожданные одиночество и тишина. Но покой наступил не сразу: целую неделю Камаринский перетаскивал в дом на своем горбу коробки с едой и напитками, стиральным порошком и посудой, краски, растворитель, холсты, подрамники и прочие необходимые вещи. Всего этого должно было хватить ровно на год: Камаринский принципиально решил не поддерживать никаких связей с миром.

Очутившись на вилле, он первым делом выдернул из розетки телефонный аппарат, собрал все имевшиеся в доме телевизоры и радиоприемники, отнес эти говорящие ящики в подвал и запер на замок, ключ же швырнул в морские волны. Вернувшись на виллу, Камаринский метким ударом молотка ослепил установленную на воротах видеокамеру, а затем привел в негодность устройство, автоматически открывающее эти ворота.

Но вот все припасы были перенесены в дом и разложены по местам, гостиная на первом этаже превращена в уютную студию, и наступило долгожданное первое утро свободы. «На свете счастья нет — но есть покой и деньги», — мысленно продекламировал художник и, что-то напевая вполголоса, спустился в гостиную. Там он боязливо покосился на мольберт и тюбики с красками: за долгие годы, отданные коммерческой графике, Савва ни разу не прикасался к возвышенному маслу. Поэтому начать решил с чего-нибудь попроще. Закнопив на планшете лист дорогой шероховатой бумаги, он взял в руки не менее дорогой немецкий карандаш и задумчиво провел первую линию.