Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

— Прости, старик, прости, не знал! — мимоходом опечалился Нечипоренко. — Что тебе сказать? Все там будем! А ты как поживаешь? Все карандашом орудуешь, Кукрыникс?

Камаринский кивнул.

— Завидую, завидую! Высокое искусство! Я так и знал, я же в тебя всегда верил! Где мне до тебя — все бабки, бумажки, людишки: не поверишь, даже книжку почитать некогда! Я тебе всегда завидовал, да и сейчас завидую. Так рисовать! Я до сих пор в области живописи ничего мохначе подписи не освоил.

— Твоя подпись, поди, дороже ста моих картин стоит, — неожиданно для себя схамил Камаринский.

— Ну да, стоит, — радостно согласился Нечипоренко, — и что с того? Разве ж это искусство? А вот в твоих картинах всегда было что-то такое… — Пашка щелкнул пальцами, разъясняя уникальность дара Камаринского. — Какое-то четвертое измерение, что ли…

Эти слова заставили Савву насторожиться, несмотря на то, что он и сам недавно думал о четвертом измерении (а вернее, именно поэтому), выражение это в устах Нечипоренко утратило свою банальность: произнесенное вслух оно обдавало каким-то нездешним холодком (хотя, возможно, это был всего лишь побочный эффект работы кондиционера).

— Помню, я попросил тебя Наташку голую нарисовать — и ты так классно нарисовал. Я эту картинку долго хранил, только два года назад потерял, когда из офиса в офис переезжали. И вот что интересно — ты же Наташку голой ни разу не видел, а все оказалось именно так, как ты нарисовал, даже родинки все на нужных местах. Я потом, уже после школы, проверил. Одно слово — четвертое измерение!

— Так ты сейчас с Наташкой? — пытаясь отвлечься от неприятных ощущений, спросил Камаринский.

— Ну что ты, что ты, — смущенно хихикнул Нечипоренко. — Столько воды утекло! С Наташкой у нас как-то не сложилось. А потом еще много с кем не сложилось. Но сейчас я опять женат. На итальянке, — для пущей убедительности разъяснил он.

— Ну и как итальянки? — вежливо поинтересовался Камаринский.

— Тоже стервы. Про тебя и не спрашиваю — богема! Поклонницы, натурщицы и так далее…

Камаринский хмыкнул.

— Ты не поверишь, Комар, а я о тебе часто вспоминал. Даже искать пару раз собирался, да только меня долго по свету носило, а как снова в Москве оказался, все руки не доходили. И представляешь, только вчера подумал: «Ну все, пора Комара отыскать, вспомнить школьные годы далекие!», и тут такая встреча!

Машина тем временем подкатила к до боли родному для Камаринского подъезду.

— Жаль, вот так встретишься, и уже расставаться! — с неподдельным, как показалось Савве, огорчением вздохнул Пашка, шарясь в нагрудном кармане, — вероятно, в поисках визитки.

Поиски были прерваны темой из сороковой симфонии Моцарта в посредственном исполнении нечипоренковского мобильного телефона.

Коротко переговорив с невидимым собеседником, Нечипоренко повернулся к Камаринскому и вскричал:

— Класс! Они в пробке застряли. Брифинг на полчаса откладывается. Давай к тебе поднимемся, еще побазарим.

И Пашка посмотрел на Савву так же большеглазо и восторженно, как двадцать лет назад на уроках рисования.

В груди художника всю дорогу до дома зрела та особая ненависть, которую в определенный исторический период было принято именовать «классовой», и хотя Савве меньше всего хотелось предстать перед Нечипоренко в роли негритянского мальчика с советского плаката «Два мира — два детства», эта самая классовая ненависть заставила его гневно, но согласно кивнуть головой.

Нечипоренко и Камаринский поднялись по пропахшей кошачьей мочой лестнице на второй этаж и вошли в обычную московскую хрущевку, направившись, в соответствии с присущим обитателям Евразии рефлексом, из прихожей прямиком на кухню. Кругом пахло кошками, долгим отсутствием ремонта и затхлой жизнью, сонно грезившей о светлом советском прошлом. Нечипоренко извлек из кармана странную бутылку с пробкой в форме головы крокодила и смущенно поставил ее на стол.

— Вот, товарищи из одной африканской страны вчера подарили. Прихватил в машине, другого ничего не было, — извиняясь, объяснил он.

Камаринский отыскал два стакана, в которых еще не разводили краску, и поставил их на стол. Налили. Выпили. Савва никогда в жизни не пробовал тухлого крокодила, но мог бы побожиться, что при изготовлении африканского напитка, несомненно, использовался именно этот компонент.

— Гм, — сказал Павел, переведя дух. — Слушай, ты уж не обижайся, это, конечно, с моей стороны наглость, но… картины-то твои можно посмотреть?

— Да смотри на здоровье, — пожал плечами Савва. — Вон в той комнате, — добавил он, сделав рукой неопределенный жес т.

Смущенно улыбаясь, Павел встал и вышел с кухни.

Камаринский злобно посмотрел на бутыль крокодиловки, налил себе полный стакан и жадно всосал тошнотворную жидкость. Поборов отчаянным усилием воли рвотный рефлекс, художник стал напряженно ждать возвращения гостя.

Ждать пришлось не слишком долго. Буквально через пять минут Нечипоренко снова появился на кухне. Лицо его по-прежнему выражало что-то фундаментально детское, но на этот раз с примесью изумленной обиды, как будто пообещали подарить мячик и не подарили.

— Ничего не понимаю! — воскликнул он озабоченно. — Ты че, Комар, сочиняешь? Нет там никаких картин, одни плакаты!

— Это все, что есть, — процедил Камаринский.

— Как все? Это же просто реклама, макулатура, я такую каждый день заказываю в агентстве. А где твои картины?

— Это все, что у меня есть, — повторил художник.

Терзавшая его классовая ненависть, вступив в контакт с продуктами разложения аллигатора, вскипала и подкатывала к горлу тяжелой волной.

— Один плакат я, правда, на улице видел, — попытался разрядить обстановку Нечипоренко. — Он месяца три назад на щитах повсюду висел.

— Это самый лучший заказ был, — сообщил Савва. — Единственный раз подфартило, сразу все долги отдал и даже денег немного отложил. Пацаны молодые все на компьютерах быстро ваяют, а я руками рисую. Долго, и потом еще сканировать нужно. Так что моя стихия — вывески для магазинов и листовки из серии «как похудеть вместе с артистами».

— Да ты погоди, — засуетился Пашка, — у тебя что, с лаве такой напряг жестокий? Бабки, конечно, всем нужны, но ведь всех денег не заработаешь. Сшиб немного бабулек и твори себе! Да и сколько тебе надо, холостяку бездетному?

— Много, — с неожиданной твердостью в голосе сказал Камаринский.

Нечипоренко посмотрел на собутыльника взглядом, в котором впервые кроме детского восторга можно было прочесть какой-то трудно поддающийся определению интерес.

— Зачем? — не менее твердо спросил он.

— Дом у моря мне нужен. Там я рисовать, наконец, начну. То, что всегда рисовать хотел. Волны, чаек и корабли.