Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

— Не уходи! Оставайся со мной!

Неожиданно удивление на лице уродца сменилось выражением крайнего ужаса. Все тело его конвульсивно содрогнулось. Тина почувствовала, что тонкая ниточка понимания, возникшая между ними, вот-вот порвется. В отчаянии от собственной беспомощности, девушка попыталась повторить еще раз освященную практикой формулу, но инстинктивно поняла, что этого недостаточно для того, чтобы удержать умирающего, что нужны другие, гораздо более сильные слова — возможно, такие, которых никто и никогда ему не говорил.

Сама не понимая, что с ней происходит, она не сказала, а почти выкрикнула:

— Я люблю тебя.

Он никогда и не предполагал, что его сознание способно одновременно вместить в себя столько всего: планетные системы, галактики, метагалактики и вещи гораздо более огромные, для которых не было названия в человеческом языке. Шум, испускаемый каждой крупицей материи, сливался в многоголосый хор. По мере того, как все новые и новые голоса вливались в него, он звучал сначала как гул, затем как рев, потом словно оркестр архангельских труб, пока не зазвенел потрясающим созвучием без начала и конца, застывшим в вечности безмятежным аккордом, внутренняя соразмерность которого превосходила все, слышанное им до сих пор.

— Как частоты видимого спектра, которые при сложении дают идеальный белый свет, — подумал он.

Отдельные ноты созвучия стремились друг к другу с силой, в сравнении с которой энергия вспышки сверхновой была не более чем огоньком светлячка, каким он видится невооруженным взглядом с Луны. Он понял, что они неумолимо сливаются в одну ослепительную ноту, и, когда это произойдет, он сам и станет этим итогом итогов.

Но за миг до наступления полного слияния в звучании образовалась трещина. Какой-то посторонний, чудовищно слабый, но при этом нестерпимо диссонирующий звук ворвался в гармонию его сверхчеловеческого существования. Этот звук тревожил его чем-то, что он давно позабыл, но что когда-то представлялось важным.

Трещина все ширилась и ширилась, округляя свои края, и превратилась в черную воронку на поверхности светоносной сферы, бывшей теперь его сознанием. Воронка росла, как надвигающийся торнадо, и он, наконец, разобрал доносившиеся из нее слова.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Он понял, что еще немного, и эта воронка вытянет из центра светоносной сферы, словно моллюска из раковины, ту крошечную, беспомощную песчинку, которую он некогда называл своим Я. И вновь низвергнет его на первую ступеньку скользкой лестницы отчаяния.

Тогда он собрал всю свою волю в комок и захлопнул черную дыру, откуда звучал голос, звавший его в бездну.

Из оцепенения Тину вывел голос хохотушки Ван — толстенькой и болтливой китаяночки.

— Не старайся зря, Тини, парень отчалил, — сказала она, показывая коротеньким, пухленьким пальчиком на успокоившиеся зеленые линии на экране прибора.

В жизни каждого человека случаются дни, когда меньше всего хочется повстречать знакомого. Но у художника Камаринского жизнь в последнее время состояла исключительно из таких дней, поскольку складывалась самым отвратительным образом. Поэтому, когда, стоя на остановке троллейбуса, он услышал, как чей-то жизнерадостный голос окликнул его, первым желанием художника было отыскать дверь в то самое четвертое измерение, о существовании которого давно твердят фантасты, и незаметно шмыгнуть в нее.

Но то ли фантасты врут, то ли для того, чтобы отпереть эту дверь, мало одной силы воли, проникнуть в четвертое измерение Камаринскому так и не удалось, и он, недовольно оторвав взгляд от грязного асфальта, огляделся по сторонам.

Обращенные к нему призывы исходили из недр объекта, по всем признакам являвшегося дорогим автомобилем представительского класса, укомплектованного рядом приспособлений, в совокупности своей выполнявших функции родового герба на дворянской карете восемнадцатого века — тонированных стекол, спецсигнала и номерного знака с тем большим триколором, про который остряки говорят «Кремлевская область». Именно из этой кондиционированной берлоги кто-то взывал:

— Савва, черт полосатый, хрен ты мой золоченый, вот уже не думал тебя увидеть!

Камаринский и так с детства привык к тому, что Саввой в этом мире зовут исключительно его, но взывающий, видно решив, что редкого имени самого по себе недостаточно, недвусмысленно уточнил, что обращается именно к Камаринскому:

— Комар, б**дь, да ты че, склерозом, что ли, страдаешь? Это ж я, Чебурашка!

Полузабытые школьные прозвища оказали необоримое воздействие на запылившееся за годы зрелости подсознание Саввы. Он шагнул, словно сомнамбула, в ту сторону, откуда доносился голос.

Бросив осторожный взгляд за приспущенное дверное стекло элитной колесницы, Камаринский различил в полумраке салона пару удивительно крупных человечьих ушей, словно взятых напрокат у детеныша карликового слона. Такая пара ушей в единственной вселенной, известной Камаринскому по личному опыту, могла принадлежать только одному существу, и удивленный художник воскликнул:

— Пашка, ты?

— Да, это я, Пашка-Чебурашка, — радостно отозвался энергичный баритон. — Садись ко мне в танк, тут поговорим.

Все еще не веря своим слуховым и зрительным рецепторам, Камаринский шагнул с тротуара и неловко нырнул головой вперед в темные глубины авто.

С Пашкой-Чебурашкой Савва просидел за одной партой три последних года в средней общеобразовательной школе. Закадычными друзьями они, впрочем, так и не стали, хотя нелюдимому Камаринскому импонировал тот детский, большеглазый восторг, с которым Пашка Нечипоренко всегда на него, Савву, взирал. Тем не менее характеры у них были слишком разные: после школы пути соседей по парте как-то сразу разошлись, и Камаринский ни за что бы не вспомнил однокашника, когда бы не эти эксклюзивные уши.

Притулившись в уголке необъятного кожаного сиденья, Камаринский изумленно смотрел на энергично потиравшего пухлые ручонки незнакомца, голову которого по бокам почему-то украшала пара нечипоренковских ушей.

— Что, изменился? — предупреждая неизбежный вопрос, бойко затараторил похититель ушей. — Ясен перец, двадцать лет и коня не красят. А ты все такой же, одно слово — Комар. Помнишь, ты мне каждый раз ватрушку из школьного завтрака отдавал? Вот она где, эта ватрушка! — и для вящей убедительности он похлопал себя ладошкой по значительному животику.

— Тебя подвести-то куда? Мне как раз целый час делать нечего.

Осторожно покосившись на шоферский затылок, Савва назвал адрес.

— Вот те на, все так же с мамой живешь? — воскликнул Павел.

— Мама умерла, — равнодушно уточнил Савва.