Франц Холер - Президент и другие рассказы, миниатюры, стихотворения [Сборник]

Лейтенант поднял голову. Низкий, негромкий рык раздался в лесу за кустами. Только сейчас он заметил, что птицы уже не пели, день был в полном разгаре. Тигр, где бы он ни был, должен сейчас находиться на той же высоте, что и он. Вряд ли имеет смысл идти дальше, но столь же бессмысленно, сказал он сам себе, надеяться, будто тигр когда-нибудь подойдет так близко к заграждению, что его будет видно. Тем не менее, он не хотел сдаваться.

Тут у него возникла идея. Он открыл свой рюкзак, отрезал ломоть хлеба офицерским ножом, единственным оружием, которое было ему разрешено иметь, разрезал клинком вакуумную упаковку и положил на хлеб кусок ветчины. Он спокойно съел свой бутерброд, запил его глотком воды из фляжки и сделал себе второй бутерброд. Когда он съел и его, он взял в руку открытую упаковку от ветчины и понес ее перед собой, медленно шагая и слегка размахивая ею, чтобы запах лучше распространялся по округе. Время от времени он останавливался и прислушивался. Однажды ему показалось, что он услышал треск сминаемой ветки, но чтобы приманить тигра к ограде, очевидно требовалось нечто большее.

Он осмотрел свою царапину на ладони и стал растирать ее так, что она снова закровоточила. Размахивая левой рукой с упаковкой от ветчины, держа на весу правую, из которой сочилась кровь, он не торопясь двинулся дальше. Возглас из-за ограждения заставил его вздрогнуть. Неожиданно открылась узкая поляна, на которой стояла небольшая сторожка, и перед сторожкой стоял северокорейский солдат с оружием на плече.

Солдат резким тоном прокричал ему еще что-то, и лейтенант Христиан Хильтман крикнул в ответ: «Наблюдательная комиссия нейтральных стран! Швейцария!» Когда часовой взял оружие на изготовку и направил на него, Хильтман поднял руки вверх, левую с упаковкой от ветчины, правую с кровоточащей ладонью. Секунду он соображал, стоит ли ему повернуться и броситься бежать, но решил, что единственно надежный шанс, это стоять не шевелясь. Нет, думал он, тот не будет стрелять, ему нельзя стрелять в нейтрального швейцарца по другую сторону границы, это было бы против международной договоренности, это вошло бы в протокол нарушений, он хотел еще раз произнести «Нейтральные страны!», но слова застыли у него в горле, когда он увидел, как противник взял его на мушку через оптический прицел.

И тут рев тигра заставил лес содрогнуться, солдат выронил свою винтовку, повернулся и одним прыжком оказался в своей сторожке.

Мгновение, когда сибирский тигр вальяжно и мягко пересек поляну, спокойно обнюхал винтовку и затем бесшумно исчез в чаще, лейтенант Христиан Хильтман не забудет уже никогда.

Он быстро рванулся назад, поспешно накинул на спину рюкзак, и помчался, все время оглядываясь, дабы удостовериться, что на северной стороне сквозь ограду не видно ничего, кроме кустов и деревьев, и удивлялся, как далеко он ушел по запрещенной тропинке.

Вечером он записал в формуляре ежедневного рапорта в графе «Особые происшествия»: Никаких.

Уже в двадцать семь лет за ее плечами была весьма необычная жизнь.

Рожденная в Буэнос-Айресе, она была первым ребенком в семье швейцарского торговца мясом и итальянской певицы, росла в Аргентине вместе с младшим братом и до десятилетнего возраста посещала немецкую школу Песталоцци. Затем родители развелись, и ее мать, которая при вступлении в брак приняла швейцарское гражданство, переехала со своими двумя детьми в Беллинцону в кантоне Тичино.

Там она отдала свою дочь в начальную школу и затем в гимназию. Мать всегда говорила с дочерью по-итальянски, поэтому для той переход на другой язык не привел к речевым проблемам, разве что к житейским. У нее была немецкая фамилия отца и итальянское имя, итак, звали ее Бьянка Фаснах [2] Fastnacht (нем.) — карнавальная ночь перед началом поста. , и уже в первый же день учебы в Беллинцоне это вызвало общий смех. Две школьницы в ее классе, говорящие по-немецки, тут же прозвали ее Бьянка Карневале, и это прозвище закрепилось за ней. Здесь не обошлось без ревности, так как Бьянка была красивой девочкой с голубыми отцовскими глазами и черными материнскими волосами, которые она заплетала в косички. Кончики косичек были украшены тонкими разноцветными ленточками.

Больше всего она интересовалась музыкой. Она любила читать и проводила с книгой долгие послеполуденные часы в небольшом саду за домом под развесистой магнолией, в то время как другие дети отправлялись в плавательный бассейн, который она избегала из-за царящего там шума. Бьянка любила петь и слушать музыку, И когда мать отвела ее к своей знакомой пианистке на уроки музыки, она даже удивилась, что ей не пришлось как-то принуждать дочь к этим занятиям, стало очевидным, что та словно рождена была для того, чтобы чувствовать себя как дома в этом ландшафте из белых и черных клавиш. Ее брат, напротив, упражнялся на своей виолончели ровно положенное на это минимальное время, и всю эту четверть часа он постоянно поглядывал на свои наручные часы и по истечении этого времени тотчас рассеянно отодвигал в сторону свой инструмент. Музыку он тоже с удовольствием слушал, но в отличие от своей сестры не классическую, а джазовую. Так как их комнаты были расположены рядом и у каждого из них был свой обычный граммофон, это частенько приводило к музыкальным битвам, например, между Джузеппе Верди и Дюком Эллингтоном или между Робертом Шуманом и Чарли Мингусом. И только когда оба гремящих репродуктора были включены уже на полную мощность, дети начинали переговоры об установлении распорядка для прослушивания музыки.

Их мать давала уроки пения и еще играла на альте при исполнении ораторий и месс, иногда она посещала представления в Ла Скала в соседнем Милане и брала дочь с собой. Это было в конце пятидесятых годов, когда Тито Гобби пел Риголетто и Мария Каллас Лючию де Ламмермур. Бьянка была в восторге, и матери однажды пришлось ее даже одернуть во время спектакля, когда та вдруг стала тихо подпевать безумно трудной арии «Spargi d’amaro pianto».

Музыкальный талант Бьянки был очевиден. Занимаясь фортепьяно, она выделялась не только уверенностью, с которой наизусть исполняла заданную пьесу, но и самим изяществом исполнения, каким-то особенно любовным обращением со звуком, даже с второстепенными пассажами, которые можно было бы рассматривать лишь как переход к последующему мотиву и которые под ее пальцами превращались в нечто более чем значительное.

В пятнадцать лет она стала учиться играть на органе, и когда через какое-то время ей разрешили раз в неделю в течение целого часа играть одной в пустой соборной церкви, она стала находить особое удовольствие, слушая, как звуки токкаты или прелюдии наполняют такое огромное пространство. Часто она еще долго сидела за органом после заключительной ферматы и вслушивалась в отзвуки, которые, казалось, подобно летучим мышам исчезали под сводами.