Франц Холер - Президент и другие рассказы, миниатюры, стихотворения [Сборник]

Мне это понятно, и я сказал ему, — лучше бы я тогда прикусил себе язык, — но я сказал это как возмущенный праведник, который вдруг попал под полностью необоснованное подозрение, итак, я ему сказал: где я был семнадцать лет назад в какой-то день, я вряд ли, как, впрочем и любой, так сразу могу вспомнить, но, так как я храню все мои записные книжки, мне не будет стоить труда это установить. Я посмотрю дома и сразу ему позвоню.

Будет лучше, сказал Грендельмайер, если я приду еще раз, чтобы мои показания можно было точно запротоколировать, или, если мне так будет предпочтительней, он сей же час может сопроводить меня домой.

Это предложение я отклонил, отправился домой, достал с чердака мои старые записные книжки, где они, сам не знаю зачем, хранились, собственно, страсти коллекционера во мне нет, но мой первый ежедневник я завел уже в десять лет, я заносил туда всех людей, с которыми встречался, по их датам рождения, и само собой был там и этот дневник за 1987 год. Когда я его раскрыл и нашел месяц июнь, я пришел в ужас. Опять я совершил еще одну ошибку, на этот раз семнадцать лет назад. Там было написано карандашом: 18 час. С.

И тут я тебе кое-что расскажу, что я могу доверить только близкому другу, это как раз то, из-за чего я уже три дня жду тебя, вместо того, чтобы найти себе другого адвоката.

Тогда у меня была любовная история с другой женщиной, ее звали Сесиль, и была она в звании викария, теперь она уже священница в одном большом швейцарском городе, она замужем и у нее есть дети. Мы с ней познакомились в конце церковной недели, посвященной странам Третьего мира в евангелическом конференц-центре Гватт, и я уже теперь не помню, как это случилось, но я вечером постучал в ее комнату и там остался, и пламя страсти, которое нас охватило, было внезапно и неугасимо, мы встречались потом где-то почти целый год, пока не одумались, решив, что так дальше не пойдет, и мы расстались с грустью, но с пониманием, и мы остались друзьями. Ни ее тогдашний жених, с которым она тогда была помолвлена, ни моя жена ничего не знают об этом приключении…

Дата 16-го июня 1987 года имеет особую отметину, так как 13 июня родилась наша Софи, и Соня тогда еще оставалась в родильном доме. Мое нарушение верности было полнейшим бесстыдством, что можно оправдать только тем, что я полностью потерял голову из-за этого увлечения и не мог контролировать свои поступки.

И вот я уставился на это С в моем старом дневнике, который для любого дознавателя в подобном случае указывал бы на горячий след. И мне тут же пришло в голову, что я этого Кавьецеля даже видел однажды. Он был участником синодального съезда и на одном из заседаний, на котором я тоже присутствовал, он критиковал деятельность левого крыла церкви, к которому принадлежал и я, он требовал выражения позиции церкви по политическим вопросам, таким как апартеид в Южной Африке и поддержку его швейцарскими банками, а также говорил о защите окружающей среды, о гибели лесов, об атомной энергии и т. п.

Я попробовал представить себе такую картину, что могло бы получиться, если бы я попросил Сесиль подтвердить мое алиби, ведь это С было сокращением именно ее имени, и именно этот вечер и эту ночь я провел с ней. Конечно, для нее это не могло сулить ничего хорошего, а для меня и Сони это стало бы вообще катастрофой. И для детей! Представь себе такое: Они узнают, что я, пастор, отец и супруг, воспользовался рождением моей первой дочери для того, чтобы переспать с другой женщиной… Я был удручен и не видел никакого выхода.

К Соне, с которой я обычно охотно советуюсь, когда я не могу найти какое-то решение, здесь я не могу обратиться. Я ломаю голову над тем, что подумает Грендельмайер, когда я ему доложу, будто я не нашел свой ежедневник. Поскольку речь идет об убийстве, он может дать команду произвести обыск в моем доме, и тогда Соня будет недоумевать, зачем вдруг понадобился этот ежедневник. Уничтожить все дневники? После того как я ими похвалялся перед Грендельмайером? И как уничтожить? Быстро поехать туда, где сжигают мусор? Слишком заметно.

Тот факт, что я эту заметку вообще внес в ежедневник, кажется мне сейчас полностью непонятным, это должно было быть вызвано той безудержной радостью, которую я чувствовал от встречи с другой женщиной, некое чувство триумфа оттого, что можешь поступить против всех обычаев и условностей.

Подчистить эту запись? Я смотрел на нее, она была написана карандашом, осторожно, тонко, написана именно так, чтобы я мог при необходимости ее легко стереть. Это было решением. Я взял с письменного стола резиновый ластик и начал тщательно подчищать свидетельство о моем рандеву от 16-го июня 1987 года. Когда вдруг открылась дверь, я так испугался, что резко рванул резинку, и бумага чуть не порвалась. Это была Софи, она спросила, не могу ли я ей помочь выполнить задание по французскому языку. Я ответил ей, что я сейчас как раз спешу по делу, что у меня будет время только после ужина. Когда она, мурлыкая, вышла из комнаты, я посмотрел на свою работу. Мне не удалось всю эту злополучную запись стереть незаметно, более того, образовалось странное зияние в системе безупречных дневниковых заметок, стало очевидным, что именно над этой июньской неделей и над этой сомнительной датой была проведена подозрительная манипуляция.

Затем все продолжалось как во сне.

Я заперся в туалете, вырвал все страницы из еженедельника, порвал их на мелкие кусочки, выбросил в унитаз и спустил воду. С обложкой я не мог проделать то же самое из страха засорить трубу. Затем я вышел из дому, сел в трамвай, доехал до вокзала, вышел и выбросил обложку, которую завернул в бумажный пакет, в уличную урну и отправился оттуда в бюро кантональной полиции.

Там я заявил для протокола, что я, к сожалению, ежедневник за год 1987 не нашел, но я полагаю, что вечер 16-го июня я провел дома и занимался подготовкой рассылки адресов о рождении моей дочери, которая за три дня до этого появилась на свет. Так как моя жена еще находилась в больнице, никаких свидетелей я назвать не могу.

«Подтверждаете ли Вы, — спросил меня Грендельмайер, и тут выражение его лица стало строго официальным, — что Вы полчаса назад обложку этого еженедельника выбросили в урну возле вокзала?»

Я недооценил серьезности моего положения, за мной следили!

Да, ответил я, это так, и дело в том, что у меня были на это личные причины, которые никакого отношения к этому убийству не имеют.

И теперь только не говори мне, что я должен был сделать и чего не должен был, я это знаю сам, полагаю, я столько всего сделал не так, как надо, насколько можно было все это сделать не так, а скажи мне, что же мне теперь делать? Стоит ли мне просить Сесиль подтвердить нашу тогдашнюю любовную ночь? И можно ли будет это считать моим алиби, поскольку никто третий нас при этом не видел? Если же это не годится, то я бы не хотел ни в коем случае будить спящих собак. И что подозрительного в этой истории с этим номерком? Нужно ли мне вообще алиби, если у меня с убитым вообще не было никаких личных отношений? Тогда они могут потребовать с тем же успехом алиби от всех тех, кто вместе с этим Кавьецелем присутствовал на том синодальном собрании.