Александр Окунь - Ученик аптекаря

Я жадно глотал слова Эли.

— Страх… — Его тяжелая рука легла на мое плечо. — Я испытывал его каждый раз, когда мне шнуровали перчатки.

Я с изумлением воззрился на легендарного чемпиона.

— Да, — улыбнулся Эли, — каждый раз, «ибо их удары опасны». Страх — самое естественное человеческое чувство. Он рождается в животе и, как другие человеческие отправления, не очень хорошо пахнет. И как только страх начинает тебя пучить, не надо загонять его внутрь, надо дать ему выйти наружу. Надо побояться. И тогда действовать. Мой рабби Имануэль восхищается Фараоном: «Какой человек! Он отделался от страха и пошел против воли самого Бога! А вот Авраам убоялся и готов был совершить самую ужасную, мерзкую вещь — убить ребенка. Вот за этот страх, за подлую его слабость, платит семя Авраамово страшную цену уже тысячи лет. Авраам не воспользовался своей свободой…»

Кавалеры часто говорили о свободе. Для каждого она была ценностью высшей мерки, но что именно это такое, они определить не могли…

— «Свобода — осознанная необходимость», — с омерзением произносил Анри. — Надо же, понимаешь, такое придумать! Кто после этого удивится лагерям, убийствам и всей этой гнуси. Нет. Свобода — это осознанный выбор. Есть рок, фатум — это наши гены. Есть случай — чаевые судьбы, которые она порой щедро подает, а порой скупится. И есть выбор.

— А если выбора нет? — бросил Оскар.

— Тогда можно выбрать смерть, — твердо сказал Анри.

— Если бы, — усмехнулся Поляк. — Я знал людей, которые мечтали о смерти, но им не давали умереть.

— Смерть, — сказал Художник, — последняя и вечная свобода.

— Свободы нет, — стоял на своем Оскар. — Есть решения, которые ты принимаешь и за которые несешь ответственность.

— Какая же свобода в выборе, — поддержал его Эжен. — Выбор — это необходимость, а стало быть, несвобода.

— Свобода, — убежденно сказал Кукольник, — это значит быть самому себе хозяином, то есть ни от кого не зависеть, в том числе от самого себя. Способность сказать «нет» самому себе и, — он подмигнул Эжену, — своим гормонам.

— Отказаться от естества не есть свобода, — отмахнулся Эжен.

Гормоны вернули меня к моему бедственному положению, и я сообразил, что на какое-то время отключился.

— …И ведь говорил же Рильке, — продолжал разглагольствовать Эли, — что прекрасное — это та часть ужасного, которую мы не можем вместить. Не очень понятно, но исключительно красиво, а стало быть, тоже прекрасно!

Я не знал, каким образом Эли добрался до Рильке, и, признаться, этот Рильке, про которого я раньше никогда не слышал, не больно-то меня сейчас интересовал.

— Вот если бы тебе удалось заглянуть в Liber Fatis , — неожиданно произнес Эли.

— Где же я возьму ее, эту Liber Fatis ! — Отчаяние душило меня, и говорить мне было трудно.

— Ну, если она существует, — убежденно сказал Эли, — то Аптекарь, с его страстью к Альберту, рано или поздно до нее доберется. Кроме того, Беглец… — Он оборвал себя на полуслове и процитировал: — «Ибо милующий их будет вести их и приведет к источнику вод». Надо просто набраться терпения.

И тут мне в голову пришла замечательная идея.

— Послушай, Эли. Поговори со своим колдуном. Если кто и может мне помочь, так это он!

— Он не колдун, а каббалист. — Эли строго взглянул на меня, но, видя мое отчаяние, смягчился: — Ладно, поговорю. К его молитве, — он указал на потолок, — там прислушиваются… «Ибо ангелам Своим заповедую тебя, чтобы хранить тебя на всех путях твоих». А может, сходим поутру в парк? Деревья пообнимаешь, энергии наберешься — тебе полезно.

Я поблагодарил Эли за заботу, но, сославшись на занятость в аптеке, отказался, вернул ему ермолку и поспешил домой.

Через пару дней Эли сообщил мне, что раввин «принял меры», а также что «Ангел, спасающий меня, благословит», и, хотя я вообще-то скептически относился к мистике, известие о заступничестве каббалиста принесло мне какое-то облегчение. Но главное заключалось в том, что я привык к своему страху. Поселившись во мне, он жил тихо, незаметно, лишь изредка давая о себе знать внезапными приступами, во время которых меня охватывал такой ужас, что я, обливаясь ледяным потом, забивался в угол и спустя какое-то время приходил в себя абсолютно разбитым и ни на что не способным.

Меж тем наступило лето, и в наш город приехал цирк Медрано. Его полосатый, украшенный флагами разных стран шатер вырос на автостоянке стадиона Блюмфилд. Часть стоянки отгородили барьерами, и оттуда, из-за караванов, в которых жили артисты, раздавалось конское ржание, рычание тигров и всякие другие непривычные уху городского жителя звуки.

Прибытие цирка вызвало живейшую реакцию кавалеров. «Семья Джеминелли», «династия Варгос», «кульбит», «антраша» — неведомые мне раньше имена и термины так и сыпались из их уст. Признаться, никогда раньше не приходилось мне видеть кавалеров в такой ажитации, и я решил сходить в цирк.

Площадь перед цирком была усеяна киосками и лотками. Сияли трубы духового оркестра, под звуки вальсов кружились в небе воздушные змеи и разноцветные баллоны. Голубой дым поднимался от жаровен, полоскались на ветру флажки. У палатки, торгующей сладкой ватой и леденцами, жонглер подкидывал в воздух бутылки с колой, люди сновали от лотка к лотку, толпились вокруг киосков. Мелькали клоуны, какие-то актеры на ходулях. Все это хаотическое движение по мере приближения к шапито приобретало некую упорядоченность, образуя очередь в кассы. Потолкавшись вокруг ларьков, я, благо Аптекаря не было рядом, купил себе большой стакан колы и гамбургер. Ни колу, ни гамбургер в присутствии Аптекаря не то что есть, упоминать было нельзя, ибо в его глазах эти вкусные вещи были гастрономическим хамством, а хамство как таковое он почитал одним из семи смертных грехов, но, по счастью, его здесь не было, и я, с наслаждением откусив здоровенный кусок сочной котлеты, стал двигаться к кассе.

— Ах! — В голову мне вцепилась чья-то рука.

Действительно «Ах!» — пробиваясь сквозь толпу, я чуть не снес девицу из тех, что на ходулях, и она, чтобы не упасть, схватилась за мои волосы. Я исхитрился взглянуть наверх. Лицо у нее было перепуганное, и даже под гримом было видно, что она побледнела.

— Ой, простите, — пробормотал я с набитым ртом.

Девица отпустила мои волосы.

— Это вы простите! — жалобно пискнула она. — Здесь столько народу, что упасть по правилам невозможно.

Она выпрямилась, поправляя рыжий парик.

— Слушай, будь другом, подними шляпу, а то мне самой никак.

Я осмотрелся. У моих ног лежала зеленая шляпа.