Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Я готовил материалы, чтобы написать эстетику, этику и логику, и прежде всего психологию, которая была бы основой для всех других аналитических работ. Для этого требовалось создать и психологию самой философии. Я составлял «Евразиатику», некий обзор всех идей Европы и Азии, которые мысленно были неразрывно связаны.

Рядом с такими записками (позже они вылились в полный чемодан рукописей, презрительно смотрящий на меня из шкафа) находилось живописное собрание порнографических сценок, созданных одним талантливым механиком из соседней палаты для сифилитиков. Он был кладезем идей и к тому же не повторялся. Пальцы его рук были не очень удачными. Но он спутывал черта, монахов и ведьм; жеребцов, толстушек и онанистов; монашек, ангелов и моряков; турецких пашей, одалисок и евнухов; лесбиянок, полицейских и арестантов; чаще всего по три разных типажа, извивал их в болезненных корчах, но часто и с юмором. Над сценой, где монах имеет ведьму, а его сзади приходует черт, летели колдуньи на стоящих членах — у последней во время полета он явно уже обмяк, и было видно, что она вот-вот свалится на землю. Собственно, она была старая и уродливая, хотя и обнаженная. Исключительной выдумкой была Белоснежка в образе обнаженной надзирательницы с поясом, за которым вместо револьвера торчал один фаллос, а другим она, как полицейской дубинкой, грозила семи гномам в тюрьме, у всех несчастных, уставившихся на нее и оторопевших, — встал, даже у самого младшего, сидевшего на горшке, — и пытавшихся понюхать то, что она демонстрировала им между ног. У Белоснежки на голове была надзирательская шапочка, а на левой сиське был знак с рукой, показывающей фигу. Гротескной была и сцена с заключенным, который лежит в карцере на полу со стоящим, а вокруг него стоят, сидят на корточках, летят обнаженные красавицы и колют его острыми наконечниками и трезубцами, бьют бичами, жгут факелами, а одна ему даже писает в рот. Ужасна была сцена с голым висельником, которому ворон выклевывает член, а под виселицей, задрав юбки, онанируют две отвратительные, хохочущие старые бабы. — Это собрание было бы настоящим деликатесом для референта. В подтверждение тезиса, что «Левитан ничуть не исправился», он отнес бы ее в вышестоящую инстанцию. И все фарисеи радовались бы. А эти картинки остались бы в каком-нибудь частном ящичке, вместо того чтобы найти свое место в музее документов человеческой борьбы против смерти.

Пока я никак не хотел откинуть «папке» [36] Копыта (серб.-хорв.). , в длительной борьбе доктор — с которым мы в юности вместе ходили в походы — отвоевал для меня возможность операции на легких в военном госпитале. Хорошо охраняемого меня привезли туда на, торакокаустику, длившуюся почти два часа (только на аорте он удалил мне, по его словам, большое, почти пять раз по пять сантиметров сращение), что мне позволило слева наложить пневмоторакс. Операция проходит так: врач делает один разрез под мышкой, другой на груди и вводит в плевральную полость лампочку, торакоскоп и каутер. Я видел, как в темноте свечусь, как лампион. После операции меня положили на кушетку в соседней палате. Но только врач удалился, «шеф» тюремной амбулатории, бывший мороженщик, с наслаждением наблюдавший за операцией, приказал мне встать и «идем!» Я встал и раскашлялся от этого, и из ран брызнули воздух и кровь. «Шеф» с отвращением вытер себе одежду и лицо. Наверно, из-за этого безобразного поведения меня заковали для перевозки в тюрьму. Я был первым прооперированным и первой птицей-провестницей будущих операций. До меня — только по моим сведениям — от чахотки умерло больше тридцати человек.

Я снова лежал в амбулатории центральной тюрьмы. Пневмоторакс мне приходили лечить военные врачи. (Длинная игла вкалывается между ребер и между оболочкой легкого и грудной стенкой закачивается воздух, что сдавливает легкие и тем самым каверну.) А еще у меня был резервный разрез на правой стороне легких.

Это было особенно живое время. Амбулатория была полна молодыми людьми, которым не сиделось на месте. Мы смотрели через «телескоп», как я уже описывал. Особенно ребята любили подшутить над старичком, который был не совсем в себе, старый сельский приходской священник лет за семьдесят, маленький седой мужичок. Сначала они его исповедовали. Бывший немецкий полицейский ему по секрету рассказал, что он — папский нунций, но что администрация этого не знает. Он выкручивал старичка, покуда не извлек из него все его прегрешения, конечно, из области шестой божьей заповеди. То, что тот пил смешанные вина, никого не интересовало. Но интересовало то, что у него что-то было с министрантами, и что он его, бывало, брал в руку, в качестве поварихи имел какую-то родственницу, а иногда поигрывал с трактирщицей, ходившей к нему за советами. В следующий раз ему по секрету рассказали, что в палате женщина! Только об этом надо молчать как могила. Они показали ему женщину — дело было в сумерках. Бывший гестаповец (позже он умер, а перед смертью нас еще много раз «окунул в елей», по его заслуге у меня отобрали мои «избранные сочинения»), черноволосый парень, убравший член назад между бедрами и спустивший брюки так, что был виден только черный треугольник зарослей. Старичок искренне верил. И целое представление было, когда мужичка водили мыться в душевую. Он был хилым, едва передвигал ногами. Мыли его так: один ему мыл попу сзади пальцем, а другой «отстирывал» того мелкого. И потом они чистосердечно рассказывали, что у того «подошло», слабенько и мало, и без струи, но «подошло».

В то время администратором-заключенным и шефом амбулаторных чистильщиков был один молчаливый иеговист. Мы думали, что это один из тех иеговистов, что мы знали. Большинство попадало сюда из армии, поскольку — согласно своей вере — не могли взять оружье в руки. Там им всовывали ружье в руки, они его отпускали, оно падало на землю, и основание для приговора было готово. Сначала они получали по три месяца, потом по восемь, и год, и два, и три, и пять лет. Один был под арестом уже в шестой раз. У них у единственных было право в любое время заявить в администрацию, что они отказываются от иеговизма, и отправляться домой. Один из них учил меня, что не разрешается есть кровянки, потому как в Священном Писании сказано, что должна «кровь пролиться на землю» и что, следовательно, мы не вправе перехватывать ее. Иеговиста-администратора надзирательница застала в душевой как раз тогда, когда он сзади насаживал голую арестантку. Она начала кричать на него — он ничего, она схватила его, чтобы стащить с женщины, — а он продолжает, она стала бить его связкой ключей по голове, — но он завершил то, что начал.

В палате напротив умер некий Милич, бывший лейтенант милиции. У этого человека был так развит орган, что он не мог иметь женщины. Арестован он был из-за убийства девушки, в которую был влюблен. Вожделение вместе с чахоткой дословно сжигало его. Надзирательницы по большей части дежурили ночью. И как раз в полночь Милич готовил им представление. Случалось, что какая-нибудь часами торчала у окошка его палаты. Он делал его себе твердым и размахивал им. Чистильщикам он рассказал, что избил им возлюбленную. — Там был бойкий парень, осужденный за мошенничество. Он «влюбился» в самую хорошенькую надзирательницу и заморочил ей голову так, что та ушла с работы, посылала ему передачи и ходила на свидания как невеста. Странно, что она не поинтересовалась его «областью профессиональных интересов», потому что позже он образцово «кинул» и ее.