Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Только я в мыслях дошел до половой жизни облаков и белья на веревке, как дверь открылась. Это был лишь один человек, в штатском, кажется, один глаз у него — стеклянный. Он мигнул мне и отвел в ближайшую комнатку, где стояли шкаф, маленький стол и стул, ничего больше, ни одного окна, горела лампа, сильная, без шторки. «Раздевайся», — грубо приказал он. Я начал раздеваться, кладя одежду на столик и стул, остался в коротких подштанниках, а он в это время осматривал мою одежду, и вдоль швов прощупал каждый лоскут, вещи из карманов складывал на стол. «Трусы тоже», — сказал он мимоходом. Ну, еще и трусы. Он все добросовестно просмотрел, затем вытянул ремень из брюк и шнурки из ботинок. Открыл ящик стола, достал из него резиновый напальчник и надел на средний палец левой руки. Я уже прежде заметил, что он — левша. «Повернись!»

Смутно я догадывался, о чем речь. В этот момент была возможность либо начать сопротивляться, либо же вести себя, будто все это — обычная рутина. Как прежде я не выпрыгнул из окна, так и теперь я предался рутине. Я уже слышал о таком «внутреннем вмешательстве» на таможне. Я все-таки заметил: «Наверно, мы не гомики?» Он сделал вид, что не слышал. Та же самая вещь поистине не та же. Когда мне во время coito [7] Половой акт (ит.). то же самое (только без напальчника, но зато весьма со знанием дела, подушечкой, а не ногтем вперед) сделала одна прекрасная итальянская кобылица, мой член напрягся до крайней степени и мной завладело такое необыкновенное ощущение, что взор мой затуманился, будто вся кровь хлынула к мозгу. А здесь подобное вмешательство меня оскорбило и унизило. Несмотря на это, мне было крайне любопытно, что бы произошло, если бы я воспротивился этому вмешательству. Я хорошо знал, что говорит мудрый Лао-Цзы: надо быть подобным воде, которая приспосабливается к местности и побеждает, смиренно огибает скалу — но со временем ее подрывает. Однако мы, европейцы, минируем скалы и потом удивляемся, когда нам, конкистадорам, на голову летят камни.

Думаю о той итальянской чертовке! Одеваюсь. А человек забрал у меня бо́льшую часть вещей, в том числе сигареты и спички. Оставил мне только носовой платок. В дверях же показался дородный молодец в какой-то форме — из английских шинелей, наверно. Голубые глаза, подтянутые щеки, никакого оружия, но зато достойная уважения бычья шея. Никогда прежде я не видел таких ледяных светло-голубых глаз. Он взял меня и повел еще через четыре решетчатые двери в дальний коридор. С богом, моя итальянка! Шли мы так: перед дверью «стой!», открыл, «вперед!» и «стой!», закрыл и «вперед!» И этот голос не терпел возражений. Я начал что-то болтать о сигаретах, но он оборвал меня кратким и жестким приказом «тишина!» Камеры по обеим сторонам. Ни шороха ниоткуда. Он втолкнул меня в камеру слева, запер и еще глянул через окошко в двери, потом, скорее всего, ушел. Скорее всего — поскольку шагов не было слышно.

Я прошелся туда-сюда, осмотрел свой «дом» и сел на железную постель. Окно чертовски высоко. Позже я слыхал, что эти камеры строило во время войны гестапо. Я бы еще согласился оказаться здесь, если бы был пойман в лесу немцами — впрочем, если бы они меня прежде не забили. Сомерсет Моэм говорит, что человек не скроется от своей судьбы. Ну, приди же сейчас, итальянка! Помоги мне пережить эти первые пять минут безвременья! Где-то там сидят боги и кроят мою судьбу. Я знал, что боги боятся Сталина, но я и не догадывался, что они боятся и такого политического тупицу, как я, и еще делают из меня личность, о которой будут вещать иностранные радиостанции, Будапешт, Москва, Париж, Триест, как я позже узнал от так называемых «товарищей по несчастью», в тюрьме за 300 километров прослушивавших иностранные новости для службы безопасности. Колоритнее всех высказалось радио «Триест»: кто с чертом тыквы ест, тому черт их разбивает о голову. Еще позже я узнал и то, что сказал некий член республиканского правительства обо мне: этот черт в один прекрасный день придет сюда с автоматом и всех нас перестреляет. Подумал я — и — поскольку я не политик — вздохнул в момент слабости: А ведь они действительно могли из-за меня поседеть! Боги, конечно, не психологи, но у них невероятно острый нюх на собственную безопасность. Поэтому боги всех, кто им верен, постоянно призывают к «бдительности». Еще у богов развито чувство гигиены, поэтому они любят устраивать «чистки» вокруг себя. А если мы вспомним о Сизифе или Прометее, то увидим, что порядок вещей с древнейших времен не особо изменился. Следовательно, сейчас боги пьют послеполуденный коньяк и кроят мою судьбу. А я сижу здесь, на одиноком острове, Робинзон, и жду, что кто-нибудь придет и составит мне компанию. Но на Пятницу я уже наплевал. Хотя я абсолютно ничего не имею против гомосексуалов. Наоборот! Во-первых, они очень милые люди. Во-вторых, любовь есть любовь. А дырка есть дырка, как позже скажет некто, кого мы еще встретим в нашей повести. Кроме того, гомосексуал, по-настоящему отдающийся другому, никогда не отобьет у тебя женщины. И, в конце концов, совсем крошечный, пугливый голубок есть в каждом человеке, глубоко запрятанный, иногда где-то в подсознании. То есть не то чтобы мы отказывались от Пятницы принципиально, исполненные нравственного негодования. Тот, кого мы еще встретим, придерживался мнения, что гомосексуалы должны бы получить свое государство — и оно было бы самым высокоорганизованным в мире и никогда бы не воевало. О лесбиянках он ничего не сказал — но у них скорее мужской характер, и потому не знаю, получилось бы что-нибудь из их государства.

Значит, Пятница — однозначно нет, поскольку я не смог бы переделать его в женщину. Однако я — стократ эротоман, поскольку нет места на женском теле, которому я не мог бы удивляться с подлинным восхищением первых христиан и одновременно чувствовать флюид, исходящий от всего тела. Да, мне доказали во время следствия (пункт первый, аморальное поведение, моральный облик выродка, с какой стороны ни глянь, — а иначе как получилось, что гражданин пал столь низко и распространяет вражескую пропаганду, грешит против закона о народе и государстве, предает родину и становится ищейкой одной из западных сил), — так вот, мне доказали, что я «бичевал» женщин. Они оказывали давление на каждую из тех, о которой знали, что была со мной, — я ведь плохой хранитель тайн, — и те, бедные, защебетали. А они и слышать не хотели, что ни на одной на следующий день не оставалось и следа. Того, что было в действительности, им в те времена не растолковали бы ни бог, ни Маркс, вместе взятые. Какие усилия, какой эксперимент проникновения в психику, в молодость, в первые, основные переживания сексуальности — ради того, чтобы единение произошло без внутренних преград, в течение всей жизни возводимых цивилизацией и чем дальше, тем больше не допускающих полного единения двух созданий. Проникновение в абсолютное выражение, в подсознание, сквозь хаос вызубренного и оттренированного — к чистому соединению. Ведь отбросить одежду и лечь в постель — это приносит плоды, только если и внутренний мир полностью обнажен, очищен от хлама комплексов и стыда, их сопровождающего. Лишь благодаря огромным усилиям я вытащил из Ренаты, что подростком она была изнасилована пьяным отцом. Ни одной живой душе она этого еще не рассказывала, но это жгло ее постоянно. Она вся тряслась, когда я подчинил ее себе, освободил и превратил муку в наслаждение.