Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Я ходил по камере туда-сюда и чувствовал на себе ее ногти, острые, но безболезненные или причиняющие усладкую боль. И если я играл на ней, как на скрипке, она играла на мне, как на гитаре, и оба мы были музыканты, игравшие одновременно, — это и есть великая полнота игры единения. Позже, читая индийскую Камасутру, книгу о любви, я заметил большую разницу между азиатами и европейцами. Они — мастера, их мастерство иногда разработано до тошноты, потому их описания зачастую для нас просто смешны. Мы же — вечные импровизаторы, зависимые от силы вожделения и таланта, от опыта и от сиюминутного расположения. Для индийцев йони, то есть вульва, — объект правильной обработки. Для нас же это призрак, захватывающий нас, вводящий в заблуждение и даже способный погубить. Для них лингам, то есть пенис, — знак жизни, который следует чтить почти как божество. Для нас же — падший ангел, которого мы стыдимся, если он не хочет восстать или же если восстает не в то время, изгнанный из сферы культуры в область медицины и народного юмора. В Камасутре четко прописано в главе о почесывании, какую задачу выполняют ногти в эротике. Но итальянка знала все об этом и без книг — по ощущениям и опыту. Рукой она залезла мне под рубашку и прошлась ноготками по позвоночнику вверх и вниз — пробравшись между моих ног почти до пупка. И ноготки ни на мгновение не впились ни слишком сильно, ни слишком слабо. Восхитительно было в то же время кружить ладонью по ее животу, почти у края зарослей, осознавая то, куда в любое мгновение могла проскользнуть рука.

Здесь заскрежетал в двери ключ, легко звякнула связка ключей, дверь в камеру резко отворилась, итальянка сбежала и никогда больше не вернулась, — разнообразие притягивает — приходили другие — одинокими ночами без сна. Через строй решетчатых дверей! Новый надзиратель. Дверь. Кабинет: большое пространство с широким и длинным столом, за которым сидел молодой лейтенант с выразительными глазами, следователь, два здоровых шкафа, изразцовая печь, паркет на полу. Надзиратель ушел. Следователь движением руки указал мне место на стуле напротив себя. Перед ним лежали несколько папок и куча бумаг. Начали мы с жизнеописания от Авраама. Он писал, а я отвечал. И кто знает, какой на самом деле была его жизнь! Между делом мы еще разговаривали. Он хотел узнать меня. Выписал мне даже сигарет. А я удивлялся его спокойной вежливости. Он, скорее всего, удивлялся моей простоте — вопреки репутации, которой я пользовался. Вообще этот человек питал ко мне некую сдержанную симпатию — так иногда я чувствовал, — хотя был несчастным орудием в руках очень враждебных богов и в результате составил обвинение, абсолютно соответствовавшее их вкусам: раздутое, ложное и без единого свидетеля, но достаточное для смертного приговора. Но тогда мне и не снилось, куда все это выведет, и меньше всего то — что на суд, на разбирательство, после начала коего публика должна будет покинуть зал. Когда мы вдвоем как-то добрались до гимназии, он позвонил, и меня отвели назад в камеру. Результатом стало обещание десяти сигарет ежедневно, маленький кусочек карандашного грифеля, который я стащил со стола, немного бумаги для туалетных целей и несколько заявлений, заставивших меня поразмыслить.

Дело в том, что я понял: я не ошибался последние месяцы, чувствуя костями, как кто-то меня преследует. Они думали, что я попытаюсь сбежать за границу. Зачем? Так, чтобы я не заметил, они фотографировали меня в кафе. Они знали точно, с кем я общаюсь. Хотя я никогда этого и не скрывал. У них была моя фотография с бородой, которой несколько месяцев назад я на некоторое время позволил отрасти. Следователь очень сердился на «старых партизан». Я еще удивлюсь тому, кто мне составит компанию в этих стенах! К моему изумлению, он упомянул одного известного певца революции и одного известного народного героя. Здесь он даже страшно рассердился. Ударил кулаком по столу и воскликнул: «Их мы тоже укротим!» Все это для меня, политического болвана, абсолютно непонятно. Я хорошо знал этих людей. Никто из них не склонялся к сталинизму. И что это за «охота на ведьм»? Я поймал себя на том, что погруженный в мысли хожу туда-сюда по камере — а ведь этого они и хотели. Следовательно, мне нельзя этого делать! Робинзон, позови кого-нибудь для компании! Но не Пятницу, как мы уже сказали. А что, если Соню? Но я был отравлен еще и другими размышлениями. Я никогда не вспоминал своей юности, на этот раз я был должен, да еще в словах, а не в картинках! В угловатых словах без смысла. Был… жил… ходил в школу… одноклассниками были следующие… богатая квартира родителей была… касательно религии так-то и так-то… отношения с одноклассниками… особые интересы… Ага. Во время обыска они нашли какие-нибудь тетрадочки, сшитые иглой и ниткой, исписанные большими буквами, где буква S была повернута в другую сторону, как вопрос. Я рассказал следователю, перед которым лежали эти мои синие, желтоватые и серые книжечки, что я собирался быть писателем прежде, чем пошел в школу. Кухарка научила меня писать большие буквы, и потом я издавал книги, например о войне между зайчиками и курами, об одном короле, бежавшем из плена, и стихи о том, что петушок поет кукареку, а конь и-го-го, скоро буду далеко, и подобные вещи. На каждой книжечке на лицевой стороне было написано: «Сочинил Якоб Левитан» и «Книжечка номер такой-то».

Все это мы обсуждали очень серьезно, точно так же, как позже главу о моих шутках и анекдотах, из которых некоторые были вправду хороши, а некоторым мой собеседник ни разу не улыбнулся. Я не знаю, почему эти книжечки они потом уничтожили. Вероятно, «потому что это никогда вам больше не потребуется». Позже я узнал, что спустя несколько дней после моего ареста по городу разнеслась весть, что меня судил скорый военный суд и еще с кем-то, схваченным в тот же день, что и я, тоже из-за этой телефонной истории, просто расстреляли. Подобные вести стоит запускать, чтобы прощупать общественное мнение, возможно. Возможно также, что общество отреагировало не так, как хотелось бы. При всем моем легкомыслии было несколько человек, которые верили в мой талант и даже писали заявления против моего ареста. Один поэт выучил наизусть несколько отрывков из моей опубликованной пьесы и читал их в общественных местах. Позже мы встретились в застенках. Он поучаствовал в деле гораздо больше, чем я. Но они всем говорили: оставьте в покое Левитана, ведь вы не знаете всей подоплеки этого дела! Намеки же на шпионаж всегда срабатывают. Да, те сухие разговоры о моей юности оставили у меня горький привкус, я сам не понимал почему. Не ностальгия! Не воспоминания о разочарованиях! Ничего такого. Но они действовали так, как то вмешательство в задницу. А может, они знают, что это подавляет человека? А может, это только тренировка для будущих допросов? Своего рода дрессура? Так ведь о психоанализе у этих людей не больше представления, чем у моего ботинка. Метода, оказавшаяся успешной? Русский образец? Кто бы из писателей ни писал о периоде своего детства — проваливался, и будь то Руссо или Горький, — только если не взял самого себя в какой-то прошедший период, как взял бы любое другое существо или вещь; но это получилось, собственно, только у Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», который сумел отстраниться от самого себя настолько, что читатель смог без предрассудков предаться течению повествования.