Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

«Я должен разбить собственную легенду, порвать призраки воображения, прекратить любое „историческое ви́дение“ и поставить вещи туда, где им место. В плоть и кровь: подлинность, ясность! Да, надо ожить, подняться из могилы: какая борьба мне еще предстоит! Хотя верно то, что остаться в призраках значит остаться вечно молодым, портрет Дориана Грея».

«Жизнь состоит из одних распутий, лабиринт распутий, где невозможно вернуться назад. Никакой ариадниной нити нет. И человек редко узнаёт, какова та дорога, ведущая от распутья, которую он не выбрал».

«Набросок моей комедии „Антей Великий“ таков. Действие происходит в неназванном заморском государстве. Главный герой — сын мультимиллионера, который из-за изучения истории сходит с ума и начинает воображать себя императором. То есть обычная идея фикс. Только на этот раз она осуществляется, поскольку на отцовские миллионы в купленной пустыне возникает настоящая империя, настоящий двор, настоящая политика и настоящая армия. То есть, мы разыгрываем государство со всеми необходимыми институтами. Однако среди актеров много членов действительной революционной партии, которые искусно проникли в армию и правительство; они при помощи настоящего оружия искусственного государства завоевывают государства реальные. Следовательно, мы видим несколько государственных аппаратов: старое государство, новое государство, а между ними — искусственное, которое ученый Антей на основе исторических исследований пытается образцово обустроить. Так вкратце. В конце комедии мы уже видим очертания следующей фазы — государство, возникшее после бунта тех революционеров, что не согласны с консервацией революционной идеи и коррупцией нового режима. Одни мечты тонут в крови, другие — восстают из крови. Антей проходит через тюрьмы, через любовь, утрачивает богатство и идеи фикс, в конце он — преподаватель истории, чьи революционные идеи, которые он развивает в своих лекциях, уже настораживают власти…»

«Мимо прошло и это воскресное утро. Воскресенья здесь — мертвое время, когда ничего не может произойти. В 14 часов солнце прорвало туман и облака, но уже через час обессилело, туманы, как пленки, срезанные с мяса, затянули его. Оно было без жара и без чар. Я окружен соглядатаями, через окошко в камеру смотрит охранник: я действительно вынужден убить этот день? Какая страшная мысль: убить абсолютно живой день! Залечь на постель, закрыть глаза и отправиться в мечты — не в сон, — и открыть глаза только, когда мрак похоронит день, рожденье которого было бессмысленным? Я залез под одеяло, оставив себе маленькую щелку для света, взял кусок газеты и графитовый стержень; я тайком переносил на поля и между строчек некие выводы своих размышлений. Только держаться: я представляю себе кризисный психоз, охватывающий экспедиции в джунглях Амазонки и в полярных бескрайних льдах. Как спасаются караваны, потерянные в пустынях. В конце концов: если спасу свою шкуру, это станет плодотворным временем».

Этот «исторический период» я назвал Островом попугаев, потому что тогда я нашел себе хобби — собирать анекдоты про попугаев. Такие периоды длятся несколько месяцев, редко до года. И на Остров попугаев упала бомба, грохнуло, и осталось нас в живых лишь несколько подопытных кроликов. Вероятно, причиной бомбардировки стала бутылка вина (собственно, баклажка). Конечно, невозможно пить в камере, чтобы стукачи не учуяли запах алкоголя. Если делишься с ними, ты — осел, раздаешь драгоценность, и они еще донесут на тебя, что ты пытался их ввести в грех. Если не делишься, они напрягут все свои силы, чтобы тебя закопать. Одним словом — родственник надзирателя отправился на транспорт, надзиратель пропал неизвестно куда, и линия была разорвана.

Отправился и маленький Тиби, о чем я особенно не жалел, поскольку он начал уже доставать меня своими комплексами относительно мужественности. Ругаться он научился у кочегара-взломщика, и это были старые, допотопные ругательства (как «мучителей банда Христос кровавый распятый бичами битый вывернутый душ сраный»), и не к месту использовал только что выученные выражения (он слышал, как его образец для подражания сказал одному надзирателю небольшого роста: «Ты ж такой маленький, что должен трижды зайти внутрь, чтоб тебя заметили!» И Тиби кричал на чистильщика: «Ты трижды внутрь зайди!» А тот был по крайней мере на пядь выше Тиби — он и спросил: «Зачем?»), тут же до кучи вспомнив, что «отделал одну стерву с такой узенькой, что себе его совсем стер». Он стал преувеличивать свой деликт, совсем позабыв, что поначалу все честно нам рассказал. Когда мы познакомились, он по-детски рассказывал мне о своем ежевечернем страхе перед сном. Когда он был маленьким, он себе всегда, прежде чем заснуть, представлял, что укрылся мягкой накидкой, которая для других людей была жесткой, как стальной панцирь. Потом однажды ему приснилось, что эта ткань на нем затвердела, он не мог шевельнуться и чувствовал себя заживо погребенным в могиле. Его охватил такой ужас, что он избавился от накидки и потом еще долго по вечерам не мог заснуть в страхе, особенно когда после ужина ему устраивала порку старшая сестра, воспитывавшая его, потому что родителей у них не было. Теперь он потихоньку становился маленьким героем.

Люди с воображением в первые годы ареста нравились мне, но потом надоели, и я охотнее общался с людьми реальными, без обиняков. Среди стукачей также опаснее фантазеры и болтуны, чем прагматики.

Теперь появилось много новых людей, а также несколько знакомых с прежних этапов. Среди них — офицер, когда-то партизан, кого-то застреливший в гневе. Он с ледяным презрением относился к оккупационным деликтам, но с уголовниками любил пошутить — по-своему он был оригинален. Не знаю, сколько раз его подстрелили во время войны. Сразу же, как вернулся из леса, женился, конечно, не на той. Он запил, и алкоголь также поспособствовал совершению убийства. Он цинично улыбнулся, сказав: «Учили нас убивать, и мы не можем разучиться». Я спросил, стучит ли он. Не раздумывая, он холодно ответил: «Нет». Но если его кто-то достанет, то он ему устроит. Зачем возиться с таким, если можно спустить на него администрацию; зачем она еще нужна!

Выяснилось, что он абсолютно такой, каким кажется. Нечто странное связывало этого человека с бывшим белогардистом: они устраивали настоящие концерты, подначивая друг друга. Бывший офицер, презиравший большинство оккупационных деликтов, мог хохотать с сокамерником, бывшим домобранским осведомителем, спасшим свою шкуру совершенно непонятным образом (сам он думал, что благодаря индифферентности, черта с два!). Он в подробностях описывал тому, что бы с ним сделал, если бы его, домобранца, поймал в лесу. Но и тот не оставался в долгу, будучи все-таки более сдержанным и выражаясь не до конца ясно, но подкрепляя намеки мимикой. Настоящее празднество в камере началось, когда они установили, что во время войны встречались на какой-то высоте. Партизаны вынуждены были там оставить пушки, которые во время карательной операции не могли тащить с собой. (Орудия являлись наследием итальянской оккупации.) Офицер, тогда командир артиллерийской охраны, вынул из пушек запалы и спрятал их. А домобранец был в отряде, нашедшем пушки, но запалы они отыскать не смогли и от злости сбросили колеса орудий вниз с горы.