Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Наступает безветрие, когда воздух останавливается перед открытым окном и не хочет в камеру. Легкие начинают задыхаться, в ушах шумит. Короткие яростные споры между заключенными. Драка. И опять тишина, сопение астматика, свист в туберкулезных легких. Один тихо молится, может, просит бога, чтоб уже настала ночь. Другой бормочет проклятья, скорее всего нам. Некоторые медленно ходят туда-сюда друг за другом гуськом, волоча за собой ноги, как сбитая машиной собака. Двое шахматистов побросали фигуры друг другу в голову. Старик тоненько бздит на параше, вздыхает и постанывает. Откуда-то слышен конский топот. Пылинки танцуют в лучах, под острым углом падающих в комнату. Если бы нам бросили оружье в камеру, то в тот же момент отделались бы от нас. Ладони болят от ногтей, в них впившихся. Ну, еще лишь чуть больше девяти лет надо потерпеть. Ведь года пролетают, только дни, дни длинны.

Сейчас никому не смотри в глаза. Чтобы не обжечься в темном огне. Прикрой глаза, скройся на своем дне, молчи и размышляй о графологии. И твоя черточка над «т» изменилась за эти годы, стала приметой большей склонности к реальному мировосприятию, стала ниже и немного приспособилась.

Никто из нас никогда не сумеет рассказать, как пришла та ночь, которая никак не хотела приходить. Вечернее обсуждение скабрезностей никак не завязывалось, будто бы у всех на душе лежала вина друг против друга.

На следующее утро случилась ЖЕЛТАЯ ПЕСНЯ: На утреннем солнце летали в окошке две бабочки желтых, счастливых, / порхали, гонялись они друг за другом вокруг крестов шаловливо. / Как солнечный фильм разыграли об утренней сладкой любви поднебесной, / плясали в окошке тюремном, сидели они на решетке железной, / как пена, легки и неслышны, они обнимались, бежали, / во взгляде, как пламени два язычка золотистых, дрожали, / вокруг железа кружились и ввысь беззаботно взмывали, / в быстрых спиралях вернувшись, друг друга и гладили, и целовали, / наконец на решетку сели, как будто в тюрьму посмотрели, / мгновенно куда-то еще вместе со счастьем своим улетели…

Бог знает, почему сразу же за этим Левчек рассказал историю своего раскаяния. Девушку, которая ему больше всего нравилась, он уговорил пойти с ним в лес.

Там они сидели — этого он не может позабыть в течение всех шести лет, что уже провел в тюрьме (за разбойное жестокое убийство старухи). В лесу они сели под дерево на красивой опушке, и она сказала: «Сейчас помолчим десять минут, а потом расскажем друг другу как на духу все, абсолютно все, о чем мы в это время думали». — «Честное слово?» — «Честное слово!» Они молчали — но как мог Левчек осмелиться рассказать то, о чем он думал. Она смеялась над ним. Потом сказала, что муравей забрался ей под юбку, Левчек помогал ей искать муравья — но что ж делать, если он не мог осмелиться двинуться дальше, чем до верхнего края носочков. Они одновременно встали и резко сказали: «Пойдем!» И они пошли, всю дорогу промолчав, и она никогда больше не взглянула на него. И теперь вот уже шесть лет он вынужден думать об этом.

— Прошу тихого сочувствия, — так он закончил.

Ближе к полудню в ожидании обеда разгорелись бурные дебаты. Какие пределы находит для себя дух заключенного? Как лучше готовить колбасы? Какова система Кубка Дэвиса? Какое расстояние в километрах от места А до места Б? Год проведения Конгресса Христа Вседержителя? Последняя война крестоносцев когда была? Женщина (из-за месячных) действительно легче переносит кровь, чем мужчина? Сколько номеров домов на той и той улице?

Прямо перед обедом за мной пришел надзиратель. Он вел меня через корпус и по ступенькам вверх, показал мне комнату, где сидел новый политкомиссар.

Тот смотрел будто сквозь меня: «Вы — Левитан?» — Да. — «Левитан… и вы были партизаном?» — Да. — «Послушайте, Левитан. Вы отказались подписать бумагу против военного преступника?» — Да. — «И потянули за собой всю камеру?» — Меня спросили первого, буду ли подписывать, и я сказал, что нет. Другие меня не интересовали.

— Вас не интересовали, Левитан?

— Нет.

— Вы как партизан и человек, по-передовому мыслящий, не хотели подписать бумагу против усташа?

— Сейчас я — осужденный, такой же, как он. И как осужденный не могу ничего подписывать против другого осужденного.

— А вы знаете, Левитан, сколько клерикалов и священников подписали? А вы — нет.

— Это личное дело каждого — решать.

— Левитан, Левитан, что ж вы правите против ветра. Как будто на каждом шагу пытаетесь навредить. Это нормально?

Я молчал. Но во всем тоне речи комиссара не чувствовалось вражды, скорее, я бы сказал, — какая-то глубокая неудовлетворенность мною.

«В последний раз вы сказали моему коллеге, что собираетесь сдохнуть в этих стенах. Вы совсем не хотите выйти на свободу? В нормальную жизнь?» — Хочу, но не любой ценой. — «Жизнь только одна, Левитан. И здоровье тоже. Ведь вы очень больны, или нет?» — Очень.

— Видите. Мы почти наверняка не будем виноваты, если вы уничтожите себя сами. Если биться головой о стену, можно голову разбить. Вы никогда не думаете о том, что во время борьбы вы жертвовали всем, чтобы победила народная власть? И теперь не хотите сотрудничать с властью. Почему?

— Потому что у этого сотрудничество есть формы, которые я не могу принять.

— Вы имеете в виду стукачество?

— Например.

— Вы не знаете, что существует много разновидностей форм сотрудничества? Посмотрите когда-нибудь вокруг себя. В каком вы окружении? Вы не хотите поднимать уровень этих людей? Вместо того чтобы потворствовать своим бывшим смертельным врагам. Подумайте. Мы знаем — не только о каждом вашем действии и каждом слове — даже о каждом вздохе. Не будьте с нами на ножах — ведь рукояти ножей в наших руках. Опомнитесь, приведите в себе в порядок все, что там есть, и потом приходите на разумный разговор… Вы получили снижение наказания?

— Получил. До 15 лет.

— С восемнадцати. Первый шаг с нашей стороны сделан. Если вы не опомнитесь, следующего шага не будет. Сколько лет вы уже в тюрьме?

— Пять с лишним.

— Ну, тогда еще почти десять лет перед вами. Вы их выдержите?

— Надеюсь, что выдержу.

Очень медленно он сказал:

— Хорошо. Идите, Левитан.

Я ушел, надзиратель вел меня в камеру. Пятнадцать лет? Сколько же мне будет, если я и вправду не сдохну раньше?

Все окна, все двери казались мне теперь крепко запертыми, и по ту сторону решеток я видел пустое и обширное пространство, как Сахара, из которого время будет перетекать в тюрьму. Пить воду, пить еду, ссать водой, ссать едой, иногда жиденько срать. Сколько номеров домов все-таки на той улице? Какая-нибудь девушка в этот самый момент отдается парню в кустах у Савы. Не понимаю, почему я должен в этот момент точно знать, какова она между ног? Конгресс Христа Вседержителя был в… тогда окрестные жители по ночам лежали на тротуарах, и мы должны были ходить мимо по мостовой. Триумф Христа Вседержителя. Несколько поменьше, чем теперь первомайские торжества тех же людей, но теперь по городу лежат в основном пьяницы. Какая-нибудь проклятая похабщина была бы сейчас к месту. Или мы станем абсолютно святы, чтоб заполучить нимб вокруг головы?