Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

И потом говорят: этот человек — такой-то и такой-то. Заключенный номер тысяча пятьсот восемьдесят семь, например.

Где лестницы из лунного света, приставленные к звездам, для вознесения мысли? Где ясные небеса для душ спасенных, где облака перемешаны со светилами и на каждой звезде едет странствующий мыслитель все выше в горние небеса? Где пылающие солнечные колеса, катящиеся в бесконечную синеву, где ждет счастье, последнее и высочайшее? Где самая высокая вершина вознесения?

НА СВЯТУЮ СОФИЮ («мокрая Сонька» после «ледяных мужей» Панкратия, Серватия и Вонифатия): Человек у окна за железной решеткой не дышит. Он живет для того, чтоб его время длилось, живет в насмешку над мыслью о назначении человека и о смысле его пути. Где-то на островах в Северном море стоят в это утро — во славу святой Софии — пингвины так просто, на берегу, под покровом дождя, уставившись в море без линии горизонта. Где-то в зарослях джунглей лежат мокрые тигры и лижут грязные лапы. Лошади на обширном лугу стоят, головы опустив, как вкопанные, и дождь струится у них по гривам. Лодки лежат у туманных причалов. Но, может, в Лас-Пальмасе зреют бананы жарким солнечным утром, не зная о нравственной старой Софии? Кто знает? Запоём этим утром во славу святой Софии и ее ледяных возлюбленных, и все плотские мысли, желанья, картины всех наслаждений — да сгинут. Пеплом посыплем мы грешные головы, песнь запоем, величавую, старой веры, восславим мы покровителей нашей земли.

Прежде всего защитим себя от равнодушия, того глубокого, истинного равнодушия, в котором нет места для вдохновения или мятежа. Защитим себя и от повторяющегося однообразия, уже убившего столько душ в застенках! Idem non sit idem — то же самое пусть не будет тем же самым, покуда внутри нас есть возможность любую вещь изменить по-своему!

Я разговаривал с надзирателем, иногда приносившим и относившим что-нибудь, впрочем, страшно боясь, но у него была большая семья и маленькая зарплата, настолько маленькая, что я изумился.

Из двух возможностей примитивного господства — террор или подкуп — я, стало быть, выбрал вторую, она дороже, но лучше выглядит. Он пожаловался мне, как в этих стенах его одолел ревматизм, и неслабый. Нажил себе много врагов, в родной деревне на него смотрят косо, поскольку он — жандарм, начальство им недовольно из-за уступчивости по отношению к заключенным, а заключенные за каждый рапорт грозят ему мщением по отбытии наказания (теперь они, особенно вновь прибывшие юнцы, даже намекают, раньше бы не осмелились). Правдой оказалась и новость, которая разнеслась по тюрьме: как один из крепких надзирателей был убит в трактире, виновный — отпущенный на свободу бывший арестант — перебрался через границу, и австрийцы не хотят его возвращать, дескать, он — политический беженец.

Жандармов тоже жрут те же самые стены, одолевает тот же самый ревматизм, они боятся той же самой полиции.

Конечно, кошка с кухни, куда-то крадущаяся, серо-грязная, отличается от кошек с воли, но она также возникает из-за угла как тень.

Голуби прилетают весной на фасады тюрьмы и за несколько месяцев до зимы преображаются. Это не выдумка: здесь еда плохая, крошек на окнах мало, поэтому прилетают только самые ленивые голуби, больные и всклокоченные, но и эти должны все время быть начеку, чтобы не вылезла из тюрьмы рука или железный крюк. Сколько их уже закончили свой путь в арестантских желудках, в том числе и сырыми.

Когда на зиму голуби улетают, прилетают вороны и вороны, эти черти, которые только отвратительно кричат, насмехаются, но несъедобны (разве только очень молоденькие).

Под козырьками любят селиться филины, сычи и совы, будто бы их расставляла администрация; многих из заключенных, не только суеверных, пронзает зловещее уханье в ночи.

Настает время, когда заключенный в мгновенье видит всех существ, которых уничтожают застенки, в одном и том же свете. Будто мы плаваем в одной и той же страшной грязи, в посудине, из которой никак не можем выбраться, потому что у нее гладкие стены. Мы все барахтаемся и пробиваемся к стене, которая нас вновь сбрасывает с себя, как мухи в тазу.

Мы знаем сказку о двух лягушках, упавших в молоко, одна думает «здесь нет спасенья», глубоко вдыхает в себя молоко, уходит на дно и тонет, а другая бьет и бьет лапками, молоко сбивается в масло, она залезает на комочек, как на остров, утром ее видит кухарка и с отвращением выбрасывает за окно, и она скачет прочь по своим делам.

Но грязь, в которой плаваем мы, подобна холодным жирным помоям, где невозможно создать острова. Время когтями расцарапывает борозды на лицах заключенных и жандармов, необычное состояние выматывает и людей, и животных, клопы жрут и заключенных, и дежурных надзирателей. Даже к паукам на окнах заключенный может почувствовать жалость в такие минуты. И начинает рассматривать маленькие лучики света в душах, искорки жизненной силы в глазах и жестах, ищет и находит что-то доброе, приятное, симпатичное или достойное сочувствия в каждом существе.

В тот момент я почувствовал смерть растений, когда садовая команда тяпками перекапывала песок во дворе и убивала маленькую травку, подорожники и одуванчики, бог знает откуда переселившиеся в мертвый мир, возможно, как Икары, по воздуху. Я почувствовал их подрубленные корешки.

В таком опасном состоянии человеку проще всего поддаться провокатору. Даже в самом отвратительном сокамернике он пытается найти следы чего-то положительного — этот храбро сражается, чтобы скоротать наши дни, — рассказывает пусть и плохие шутки, но старается, этого возвышает привязанность к семье, любовь к ребенку, того — любовь к животным, этот изможден, тот жизнелюбив, этот любит музыку, того сжигает отсутствие женщины, у этого есть чистые воспоминания о юности, тот восхищается природой, этот тихий и вежливый, тот шумно развенчивает величие жандармов; к такому всепониманию примешиваются сильные смягчающие обстоятельства: невежество, плохое воспитание и плохие примеры уже в семье, нужда и бедность, унаследованный агрессивный темперамент, ограниченность и необразованность, влияния, окружение, непонимание исторического момента, разрушавшего одну мораль, но другую не сумевшего поставить на ее место; при этом в помощь целый ряд мыслителей (например, Салакру: «Трагедия нашего времени в том, что утеряна какая-либо дисциплина…» Я люблю порядок, потому что он чист. Я хотел бы жить во время, управляемое ясной моралью, чтобы и сам человек был ясен. Это образец Запада. Восток не будет способен построить моральный фундамент, пока мораль будет относительной, подчиненной исключительно «политике дня», как сказал мне проницательный австрийский коммунист. Находясь между Западом и Востоком, мы имели возможность наблюдать чертовски схожие черты у фашистской, национал-социалистической морали, проистекающей из нацистской и расистской точки зрения). Человек видит людей в водовороте противоречивых принципов, руководящих в последние десятилетия враждующими лагерями, — в тюрьме можно наблюдать все принципы одновременно. Тогда человек испытывает жалость к этим комкам нервов и мозгов, без подготовки брошенным в волны войн и боен, кризисов всех сторон и общечеловеческой беды. Как будто человек видит все происходящее в людях и между людьми с огромной вышины, куда больше не добираются со своей вонью ни кучка говна, ни вонючее выделение, куда отражаются лишь лучи боли и крики о помощи. Помилуй нас, молись о нас, спаси нас. Спаси заключенных, пауков, жандармов, кошку, сычей и сов, подорожники и одуванчики, голубей. Помилуй нас.