Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

— Намекаете на физические средства воздействия?

— Нет. Они нам не нужны. Стены работают на нас, Левитан. Ну, идите, даем вам еще одну возможность подумать.

Я вернулся в камеру, вахтмейстер спросил меня, что случилось со мной, почему я такой бледный, белее мела. Я сказал, что меня неожиданно посетили родственники и что один из моих тяжело болен. Только не рассказать, что я больше люблю далматинское красное.

Где же образовалась эта проклятая дыра столько времени спустя? Нет, Брезник не сошел с ума, это здоровый парень. Сам ни с того ни с сего он бы не заговорил. Они в ярости из-за него. Значит, чирикнул кто-то другой — дело ясное, вот только причина чириканья?

Логично следующее: если Брезник заговорил, то под давлением предательства. И о том, кто предал, он должен был что-то рассказать. А если о нем, то и о третьем, четвертом… следователь не называет, это тоже имеет значение. Я вычислил — и без алгебры, — кто это был. Теперь мысленно сосредоточиться только на том, что знал тот «старый деликт», и на том, что знал Брезник, — всё остальное в сторону! Никто, кроме меня, не знал, куда я хожу и зачем, все просто — сказать по-домашнему — наградили бы меня пинком под зад, если бы узнали, на что Левитан тратит свою свободу. Что он легкомысленно ее проматывает. Что всё вместе взятое выеденного яйца не стоит. А они думали, что содействуют великому подвигу.

А Левитан в одиннадцать ночи пошел на «рандеву», выяснил, что женщина — все еще женщина, и, наболтавшись и насмеявшись, в полпервого был уже «дома». Правда и то, что множество рукописей было переправлено в надежное место, что пришли столь нужные материалы в твердом и жидком состоянии (карандаш, маленькие записные книжки, бутылка вина), что заключенный испробовал свою жизненную силу, что узнал об успехе тайных вечеров с чтением своих произведений, дал указания, которые нельзя писать на бумаге, и наполнился новыми моральными силами при всей аморальности в области секса. Правда и то, что он вновь позаботился о том, что должно свершиться в случае, если он сгинет в застенках.

И кому до всего этого есть дело? Среди прочего был один незабываемый вечер, когда Левитан залез на крышу — таким был выход, — спустился в другом месте в здание и вышел из него, пошел в парк, сел на берегу пруда и бросал в него камешки. Слушал настоящий плеск воды, над ним были настоящие ветви настоящего дерева, и там наверху мерцали те же самые звезды, которые были видны через тюремное окно, — и все-таки они были другими. Когда он вернулся, его глаза были прочищены. Женские округлости все еще существуют в мире, они совершенно реальны, и что гладко — действительно гладко, а что космато — действительно космато.

И еще кое-что: тюрьма, куда возвращаешься добровольно, больше не настоящая, она становится легендой или даже достопримечательностью. Так, это происходило немного позже, один подающий большие надежды корреспондент отправился на несколько дней под арест в юношескую исправительную колонию, чтобы — по договоренности с полицией и судом — потом написать об этом. По его запискам было видно, что его арест был не настоящим арестом, а хобби, его сознание не было запертым.

Мы узнали, что в комнате для посещений вмонтировали подслушивающие устройства американского производства. Дело в том, что руководство по эксплуатации переводил с английского политзаключенный. Следует учитывать, что такие устройства есть и в комнатах для допросов, а в соседней комнате диалог следователей слушает его начальство. Я вспомнил, как первый допрос о моих побегах прошел в более резком тоне, чем второй. Не может ли это быть связано с подобным устройством? В первый раз кто-то слушал, о чем следователь знал, а во второй — нет, — следует следить за интонацией.

Юрист обратил мое внимание на данное Вольтером определение «свободы», которое знал на память. В философском словаре под «Liberté» написано: «Артиллерийская батарея стреляет прямо у нас над ухом; ваша свобода состоит в том, что вы можете ее слышать или вы не имеете права ее слышать?» Я уже держал этот словарь в руках, но этой фразы не помнил. Завязался разговор о демократии. Либерально настроенный юрист сказал: «На Западе правительство боится оппозиционной партии, а на Востоке — собственной. Во внешней политике Восток — это настоящая карикатура ошибок западной демократии: так, „хороший тон“ там используется только как грим, великие человеческие девизы — как камуфляж, своим неуклюжим проделкам они радуются, как геройству. Для Востока характерно снисходительно улыбаться людям, которые действительно верят в собственные принципы».

Ни левые, ни правые партии не могут, по его мнению, создать благополучия и терпимости в обществе. Я удивился: наибольшие его ожидания были связаны с регенерированным либерализмом. Я заметил, что у либеральных партий во всем мире все меньше и меньше сторонников. Он сказал: «Решает качество, а не количество» — и пустился в старые, как мир, мудрствования о человеческом праве на свободу. Вдвоем мы принялись обсуждать Вольтера и Бенедетто Кроче, которого я уважал, когда тот был действующим политиком, но уже в последнюю войну он не смог больше сказать нам ничего полезного. Наоборот: многие либералы ушли в четничество. И знаменитая «черная рука» еще была свежа в моей памяти. Он тоже осуждал четнический коллаборационизм, но считал, что у четничества после распри с партизанами было только две возможности: разойтись или схватиться с ними. Поэтому-то он сказал: регенерированный либерализм. За Бога, за Маркса, за Бенедетто: теперь у нас есть регенерированная римско-католическая церковь, регенерированный марксизм — и еще регенерированный либерализм. Я возражал юристу несколько зло — правда то, что говорит придворный советник Гёте в разговорах с Эккерманом: ни к чему человек не относится нетерпимее, чем к только что оставленным собственным заблуждениям. Я тоже вышел из либерализма.

Увлеченные разговором, мы не заметили, что рядом с нами у окна стоит старый уголовник, который очень мудро заметил: «Эх, что ж. Ты свободен, если можешь пойти в кино, к бабе, или куда хочешь». «Эх, что ж» означало: к чему столько болтовни, когда вещи и так совершенно понятны. Мы переглянулись с юристом и улыбнулись.

У меня заболели щеки — я понял, что уже давно не смеялся.

Возможно, этот успех сподвиг старого к тому, что вечером тот рассказывал истории. Например, о золотом старом тюремном бараке в больнице, куда тяжело было попасть, но если ты попадал туда, то не жалел: отличная еда и стакан приходского белого вина к обеду. Да еще капли для успокоения нервов, от которых ты был так приятно пьян. Оперированные получали инъекции долантина, который еще лучше, чем алкоголь. Иногда они шутили с сестрой, чтоб она давала им чуть побольше. Там мужская палата была отделена от женской всего лишь деревянной перегородкой — представляете себе такую шутку? Однажды он пошел в туалет, надо было пройти через женскую палату — и одна встала с кровати, взяла его за яйца с такой силой, что они у него еще три дня болели. А одна говорила через стенку только скабрезности, особенно забавно было тогда, когда в бараке находился один толстый священник. Она: «Член!» А он: «Ох, Господи помилуй!» Она: «Дырка!» А он: «Ох, Матерь Божья, помоги!» И у них выходили целые литании.