Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

— Конечно-конечно, но анализ показывает, что вас привлекают люди с сильным антигосударственным настроем.

— Меня должны привлекать уголовники? Коммунисты в довоенной Сремской Митровице больше всего протестовали против «наказания в наказании» — нахождения в заключении вместе с уголовниками — и они даже добились разделения политики и криминала. Они бастовали из-за повторяющегося копченого свиного мяса и добились, что в тюрьму приехал сам министр внутренних дел на переговоры! Им удалось! В гнилой доапрельской капиталистической королевской Югославии. А моя мать носилась в Вену и в Загреб ради них, потому что дружила с семьей одного из них.

— Тогда правила банда. А вы организовали забастовку из-за еды в амбулаторной комнате, и тогда поддержавшие вас уголовники не действовали вам на нервы. Вы видели, чего вы достигли. Вы вредите все время и позволяете себе вредить. Здесь начинается анормальность. Вы несете вину и за судьбу человека, который был бесконечно добр к вам, — за Брезника, которым вы хладнокровно пожертвовали ради своей выгоды. Это тот самый светлый характер Левитана? Брезник недалек от самоубийства, так он сломлен. Для вас это ничего не значит? Ничего, как вижу. Идите, Левитан.

Уходя, я старался, чтоб он не заметил, как меня задели его последние слова. У меня немного кружилась голова.

Правда: они решили уничтожить Брезника и меня, и любого, кто не станет покорно их слушаться. Им все равно, «осознает вину» человек или нет, им важно только, чтобы он склонился. Несклоняемые должны быть сломлены, уничтожены, устранены так или иначе. Что практически следует за этим на данном этапе? Отравление, транспорт и исчезновение, повешенье в подвале, какая-нибудь новая «колония», мне не известная, или — многие годы тюрьмы с ежедневными издевательствами?

Допросов такого типа больше не будет, поскольку средства подобного рода исчерпаны. Поэтому и смысла нет думать об этом — человек только мучается и изматывает себя — наоборот, надо развеяться, избавиться от этой отверделости на лице, которое столько времени не смеялось. Мысленно представить себя Чарли Чаплином в «Золотой лихорадке»: сзади огромный белый медведь, слева глубокая пропасть, а он идет по узкой тропинке, будто бы был в городе, и крутит свою неизменную тросточку, не замечая никаких опасностей.

Кто передает новости из камеры в администрацию? Возможно, конечно, что все, но наиболее вероятно — вахтмейстер, молодой уголовник, черногорец или таинственный студент; вахтмейстер едва спас свою шкуру, об уголовнике ничего не скажу, черногорец — важен, а студент — циничен и хитер. Юрист почти наверняка нет, этот прошел сквозь серу и огонь невредимым; у старого уголовника есть свои твердые принципы с прадавних времен; школьный заведующий уверен, что и в беспорядке должен быть порядок; шофер никем не интересуется. Дело в том, что на данном этапе мне нельзя поддаваться ни на какие провокации, что могло бы послужить первым поводом к сходу лавины, которая готовится. Они (администрация) будут интересоваться моей реакцией на вереницу допросов, после которых в камере чувствовалось удивление и даже недоверие. Просто уходить — столько раз и на столько времени — и сначала утверждать, что это «внеочередные посещения», а потом вообще замолчать — действительно необычно. Ничто так не подстегивает воображения в тюрьме, как таинственность сокамерника. Только юрист этого не выказал, он был достаточно «либерален».

Снова близилась весна со всеми уже хорошо известными соблазнами и муками внутреннего гона.

Дождь, переходящий в снег, первая гроза, страшный южный ветер, перелетные птицы, огонь в кишках, давление в мозжечке, усталость в членах, утренний подъем сил с солнцем.

Кто-то на меня донес, что у меня под кроватью спрятаны сапоги (партизанские) для прогулок в слякотные дни, даже сам господин начальник тюрьмы пришел, оценил сапоги и велел отнести их на склад. Напрасно я рассказывал, что в арестантских ботинках, которые мне «перепали», не просто дыры, а настоящие жерла.

— Тишина, Левитан!

И взгляд, иллюстрирующий отношение администрации к этой свинье, Левитану. Почему начальник тюрьмы пришел лично? Хотел рассмотреть меня. Странно, что он меня не ощупал, как мужик поросенка перед убоем, мелькнуло у меня в голове.

Вахтмейстер объяснял, как человек в тюрьме может спастись или погибнуть. Он давно уже был бы на воле, если б его не сталкивали обратно люди из его собственной деревни. Там в общине сейчас какой-то приезжий, который заявил, что собственноручно пристрелит его, если он когда-нибудь выйдет на свободу. В остальном же нет смысла раздражать администрацию. Последний раз вышел на волю эсэсовец, которому они доверяли, как самим себе. Ну а он махнул через границу — и теперь в Германии получает пенсию, как жертва войны. Умный человек. Одна коллаборационистка была приговорена к смерти, хорошенькая женщина, но в камере соблазнила надзирателя и забеременела. Так спасла свою шкуру и теперь уже на воле. Как это злило одну надзирательницу, маленькую, толстую, бывшую официантку! Когда она узнала, что ту помиловали — на 20 лет, — каждый раз, когда у нее было ночное дежурство, приходила к той в камеру — штаны вниз и била ее ремнем.

У бывшего начальника тюрьмы на севере была привычка иногда лично допрашивать кого-нибудь. Так, он велел позвать одного готовившегося к побегу (его сдали), надел себе боксерские перчатки и начал его обрабатывать. Парень же умолял дать ему сказать. Скажи! Правда, что он думал о побеге, потому что его так тянет к его девушке, что у него голова скоро расколется. Сказал, что многие, кто помоложе, смотрят на начальника тюрьмы, как на отца: пусть он посоветует, что ему делать, когда на него нападает это страстное желание. Ну, и с тех пор начальник вправду заботился о нем, как о сыне, парень гораздо раньше вышел из-под ареста и на следующее Крещение пригласил начальника на свадьбу. Но там начальник узнал, что парень познакомился с невестой уже после тюрьмы, и разочарованный ушел со свадьбы. А парень его уже успел уговорить, чтобы тот поручился за него при получении кредита. «Так надо жить», — воскликнул вахтмейстер.

Я заставил себя засмеяться, массировал себе отвердевшие щеки.

Меня снова вызвали. Я глубоко вдохнул и выдохнул, расслабил мышцы на лице.

Тот же следователь. Значит, дело не закрыто?

На этот раз меня ожидал сюрприз. Абсолютно спокойным голосом он рассказал, что я пропустил несколько важных моментов в моих побегах — а они нет. Прежде всего: они были уверены, что больше не увидят меня, представься мне малейшая возможность побега. Я был снаружи и вернулся — это означает: можно не бояться, что я сбегу. Второе: я был снаружи, ходил куда хотел, говорил и делал, что мне приходило в голову, — но из этого не случилось никакой беды, а они были уверены, что Левитан устроил бы скандал, если бы вышел из тюрьмы. И третье: отношение к Брезнику — я обещал ему, что вернусь, и вернулся; следовательно, Брезник узнал меня лучше, чем тюремная администрация и служба безопасности. Что из этого следует? И тогда я услышал самую неожиданную фразу во всей своей жизни: