Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

В первые годы своего ареста я написал отцу на тот свет такое послание:

Отцу лишь кони белые по нраву, суда и тюрем он не знал в ударе, мечом проворным добывал он славу, геройской смертью пал за государя. Не проявил заботу он о сыне, лишь государь послал ему награду и в ад попал; трехцветная твердыня златые сны увидеть будет рада. Мы сели на коней — не удержались, и десяти мы дней не протянули, пасхальным звоном церкви заливались, когда нам сеть плели и рот заткнули. Die Fahnen hoch [76] Поднять флаги (нем.). к нам приближалось хлестко, фанфары, Adus [77] Aduso — приручаю, воспитываю (ит.). и Giovinezzod [78] «Юность» — гимн итальянской Национальной фашистской партии. , и как впряглись мы в царскую повозку и в папские цвета смогли одеться? Нас войско царское оберегает, а папа нам дает поддержку Рима — и родина чудесная сгорает, как в барке, за ночь под клубами дыма. Отец, коней ты белых был наездник и пал геройски, я же — в жизни бренной, ты подсказал бы, как мне плыть над бездной, мол, ешь и пей, живи себе смиренно, или бы взял меня в свой край бесстрастный, иль дал завет мне, чтобы мне пристало в довольстве, здраво жить, а не несчастный вояки гонор, что за хлеб, и сало, и службу мыслью ввек не поступится. Ты знал, что мне и не прожить иначе, — в темнице, в армии, опять в темнице грызть горький хлеб соперницы-удачи? Не посрамил я имя родовое, вновь кони белые — скачу во сне я, спасибо, что остался сам собою, мечом проворным, как и ты, владею.

Когда эти листы, исписанные собственными воззрениями, я отдал, то ожидал, что их расценят как доказательство моих «ошибочных идей».

Когда следователь вновь позвал меня, я заметил, что, скорее всего, мои рассуждения заткнули ту щель, что ведет из тюрьмы.

Он сказал, что я ошибаюсь: наоборот — я написал точно то, что думаю, и это свидетельствует в мою пользу. Конечно, существует большая разница между «думать и иметь воззрения» и «распространять свои идеи как пропаганду». Сегодня в государстве никто не может преследоваться за свои убеждения, подчеркнул он, но может лишь отвечать за свои поступки.

Последовал разговор о некоторых тезисах, выдвинутых мною в записках.

В завершение случилось что-то совершенно непредвиденное: он спросил меня, а не было бы для меня лучше отправиться в некий замок недалеко от города, где тоже содержатся заключенные. Там бы мне легче работалось. Конечно, вы можете получать книги. Тетради и карандаши? Почему нет. Можно даже чернила и перо. Это больше не проблема. Если мне что-то потребуется, я могу подготовить рапорт через администрацию прямо ему. Я ведь уже знаю, как его фамилия, или нет?

О, Кнейпп, Кнейпп! Или простудишься насмерть, или выздоровеешь. Теперь нужно только замедлить резкий подъем, чтобы не упасть.

Следует моя последняя песнь о свободе. Страшные записки об использовании собственного полового инстинкта. Я тороплюсь, поскольку хотел бы завершить рассказ.

Одним солнечным утром меня позвали: «Левитан, возьмите все свои вещи» — и вахтмейстер вздохнул: «Домой идешь».

Больше никаких цепей. Немного смущенный, я нес те две свои коробки ЮНРРА и узел с вещами со склада на тюремный двор, где ждал открытый грузовик. Мы погрузились, было нас всего восемь заключенных и только два надзирателя, да и те с немного скучающим выражением, присущим людям, которые должны были рано встать, без напряжения.

Грузовик ехал по насыпной дороге по болотистой местности на юг, под зеленые горы в легкой дымке. Солнце сияло юной силой. То здесь, то там в тени под ивами виднелась полоса снега. Точно так же мы могли бы ехать и на смерть, только охранники тогда были бы другими, и их было бы больше, и грузовик был бы закрытым. Два совершенно обычных живых вола, впряженные в телегу, и мужик с бичом в руке на проселочной дороге в поле, вьющейся по желто-зеленой равнине… заросли калины… солнце, отражающееся в лужах…

Все это я видел, но не мог воспринять. Ведь до меня только доходила дорога через город… только сейчас я пропускал через себя автомобили и пешеходов, женщину с ребенком, молодого мужчину с детской коляской, велосипедистов, продавца газет, дома, перекрестки улиц, мост, реку под ним… и потому я опаздывал с восприятием окружающего меня сию минуту… птиц на куче навоза, птиц на телеграфных проводах, двух молодых женщин, велосипедиста… и очень важных кустов с красными ягодами… но до меня уже доходил пригород… все те окна, за которыми живут люди… занавески… даже какой-то удивительный цветок, большой, красный… и молодая кошка… и там две собаки… семенящие рядом друг с другом через луг… гора заливается солнцем…

Надзиратели не обращают на меня никакого внимания, я зажигаю сигарету, как нормальный человек. Конечно: все ценности изменились, любая вещь для меня иная, нежели для человека на свободе.

Внутренняя свобода у меня есть, но нет внешней простоты. И эти две вещи люди постоянно путают. Может, в этом сокрыта громадная политическая проблема?

Я прибыл в замок, знаменитый со времен крестьянских бунтов, теперь он был переделан в тюрьму получше — больше свободы, больше свободы передвижения, больше прогулок, несколько улучшенное питание, и меньше измывательств, для меня почти никаких.

Я попал в камеру с приятными сокамерниками, двое нар в два этажа, я был четвертым жителем. Два письменных стола, за одним — известный ученый, другой стал моим. Удивительный вид из замка на поля, леса и горы. Я медленно начинал верить в развитие.

Нас называли помещиками, хотя мы были потомками крепостных. Диалектика.

У сокамерников уже было достаточно интересных книг и бумаги для письма целые папки. У них были чернила и перья. Меня смущала только вонь параши, стоявшей за профессорским столом. Но ни один рай не абсолютен. Впрочем, я бы охотней согласился на змею, чем на запах свежего дерьма, смешанный с праароматом старой параши, но не будем мелочными.

Естественно, перемена воздействует на человека несколько дней, а потом эффект ее уходит. Я сдержанно ждал, чтобы во мне улеглось первое впечатление. Не говорить слишком много, не таращиться слишком много, не размахивать руками чересчур. К любым изменениям в тюрьме следует приближаться совсем медленно, если арестант не хочет опозориться. Не хвалить еды… и все прочие правила неписаного арестантского кодекса нужно уважать.

Нет, когда запели первые птицы утром, мне показалось, что эта весна все-таки совершенно иная, чем прежде. И не только потому, что спустя долгое время я опять слышал чижика, щегла и зяблика.

Мне вернули кучу записок, которые были мне нужны для работы. Я начал анализировать человеческую мысль в истории, составлял труд о досократиках, а потом от Сократа до Средневековья и пытался протянуть нити до современности. При этом я использовал психологию, которую я еще не проработал до конца. Итак, я написал «Анатомию чувств» и «Введение в анатомию сознания». В набросках у меня уже было составлено введение в общее человековеденье и введение в теорию познания. Потом я бросился на проработку логики, что позднее привело меня к «Теории абстрактных линий».