Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— На гробы?

— На всё, на восстановительные работы. А где они, эти деньги?

…остальные гробы прислали из Лиссабона. Что сказал священник? Гробовщик Силверио знал. Знал, что народ, и права трудящихся, и фабрика, и дома, в которых можно жить по-человечески… И детский сад или ясли. И зал для спектаклей и лекций. И земля — тем, кто на ней трудится. О господи! Да ведь это и моя правда, она у меня в крови. Я вижу ее в тумане моих сновидений, а как раз во сне люди и видят себя людьми, существами, не отягощенными животным началом. Знали бы вы, как мало мне дела до этой дерьмовой фабрики — «…защищать интересы семьи». Знали бы, как я вожу за нос своих родичей. Но нельзя построить новый мир, опираясь лишь на малую часть человеческого естества, что бы ни говорили провозвестники будущего. Есть в человеке и другая его часть, своекорыстная, прожорливая, и вы в нее тычете пальцем, когда сеете мечту о будущем. Эта грубая часть — зверь, сокрытый в человеке, он-то и замахивается ножом из-за сущей безделицы или открывает пальбу из-за косого взгляда, это он пинает камень, о который споткнулся, хотя ему же достанется больше, это он рычит над костью, не видит дальше корыта, были бы в нем куски побольше да пожирней. Животное начало занимает мысли человека на девять десятых. И с помощью одной десятой вы хотите создать нового человека. Да так ли? Пожалуй, той частью, которую вы осуждаете, вы тем не менее пользуетесь как приманкой в ваших проповедях. О господи! Какая вкусная колбаса! Наливаю до краев еще один стакан, пью.

— Народ. И права трудящихся. — Это сказал гробовщик Силверио.

Таверна мало-помалу… Придут после обеда, закуриваю сигарету. Короткий миг уединения, ухожу ненадолго в самого себя, сидя в полутемном закутке, погружаюсь в быстротечные и неясные видения прошлого и будущего, закуриваю сигарету. Не думать ни о чем, избавиться от всего, что меня переполняет. Один лишь миг, одно неуловимое мгновение без дамоклова меча Истории, без суровых покорителей будущего, без мрачных теней прошлого. Пью еще, затягиваюсь сигаретой. Те придут с наступлением темноты, вижу, как они безмолвной чередой проходят мимо меня, пью еще. А тут, в таверне, народ пока что не собрался, тишина. Тишина уединения, она прячется во всех углах моей выгородки, неяркий зимний свет — о, помертвелый цветок моего тихого блаженства! Но вот кто-то пришел в таверну, до меня доносится:

— У-у-ап. Ма… пе… ту-у. У-у. Ап… По…

Немая. Разве я не говорил о ней? Вот ведь не умерла вместе со всем, чему суждено было уйти в небытие. Немая. У нее опухшее лицо, налитые вином слезящиеся глаза. Так-таки и не умерла. Заглядывает в мою выгородку.

— Ан, ан, по-о…

…прижимает руку к груди, затем отводит ее в сторону, точно проповедник. Проповедник? Киваю, дескать, понял, беру себя за ухо и легонько трясу его, хочу сказать, что ей уже хватит. Она возмущенно пышет винным перегаром.

— У-у, по-о, ан, ан…

…и делает рукой жест, словно отталкивает что-то от себя. Я снова берусь за мочку уха, потом кладу руку на сердце в знак того, что согласен, она хлопает меня по руке:

— Од… од… пу-у… — и сплевывает.

— Мануэл! Налейте ей стаканчик.

— Да она уж выпила.

— Налейте еще.

…ее босые ноги — две колоды, покрытые черными наростами, загрубелая кожа в трещинах; она прижимает к груди обе руки, благодарит:

— Па-а, па-а.

Теперь уж таверна действительно мало-помалу заполняется народом. Дразнят Немую:

— Сколько раз ты сегодня (представляю себе непристойный жест)?..

Та разражается яростными криками:

— Бу… бу… (замолкает, наверно, жестикулирует, мне не видно) — тьфу!

Мануэл Хромой переводит:

— Она хочет сказать, что твоя жена…

— Вот сука чертова!..

…и все хохочут. Теперь другая сцена всплывает в бесконечном потоке моих мыслей — о глупая память, — я все еще сижу в таверне, а пора уже уходить. Слышу шаги, звон монет об оцинкованную жесть, двое заглядывают ко мне.

— Входите. Присаживайтесь. Прошу вас.

Переглядываются, исчезают. Потом, не помню, сколько времени прошло, как вдруг… Сначала яростный спор: почему остановили работы — работы не остановили, а просто-напросто… Как это не остановили? Ты видел, чтобы кто-нибудь работал?.. Рычат, как злые собаки, оскалив зубы: у правительства нет денег, правительство теперь вместе с народом, и рабочие получают одинаково, когда работают и когда не работают, так зачем им работать? Прислали кучу денег, миллионы из… и еще из… У них нет даже плана — как это нет плана? Это тебе не фасоль сажать. А этот самый Архитектор? Архитектор забросил работы, он их не видел, и я не видел никакого Архитектора, кто его видел? Говорят, многие потребовали — кто потребовал? Вот ты, например, ты жил в хлеву, а теперь тебе подавай двухэтажный дом, да я был бы последним псом, если бы… Точно разъяренные псы, ряд оскаленных зубов… Хромой смеется, у него зубы как мельничные жернова… да я был бы последним псом, какой сукин сын сказал, что… сука была твоя бабушка…

…я снова вижу эту сцену мысленным взором, замкнувшись в себе на мгновение, и это мое бесконечное мгновение вдруг начинает дробиться на крохотные частицы, так что картина предстает передо мной в мельчайших деталях. Сжатый кулак поднимается, поднимается, вот он уже высоко над головой, начинает опускаться, устремляется вперед, к пылающему ненавистью лицу противника — удар! У того голова откидывается назад, волосы падают на лоб, он тоже заносит кулак, окружающие медленно расступаются, образуя круг, на лице ударившего застыла маска злобного торжества, теперь кулак его противника, точно в замедленном кадре, постепенно продвигается вперед, человек застыл на одной ноге в непонятном равновесии, другая нога замерла в воздухе; кулак приближается к лицу противника, уже почти коснулся его, но голова начинает уклоняться в сторону, и сжатый кулак лишь слегка задевает скулу; в замедленном кадре — как будто спокойный, плавный танец — корпус движется вслед за кулаком, человек как будто висит в воздухе, подняв ногу, чтобы шагнуть вперед, затем ступает, обретая равновесие, обе кисти сжаты в кулак — удар, голова противника содрогается, медленно откидывается назад, волосы падают на глаза, второй кулак, еще удар, тоненькая струйка крови из уголка рта, кровь течет все сильнее, человек с окровавленным лицом начинает новое танцевальное па: отделившись от пола, совершает полный оборот, а когда снова становится на ноги, рука его поднимается, сверкает нож, человек всем корпусом подается вперед, сталь блестит, отражая свет лампы, лицо пышет жестокой ненавистью, зубы сжаты в злобном оскале, глаза прищурены, рука начинает опускаться, противник пробует уклониться, не успевает, острие ножа касается рубашки на груди, протыкает кожу, входит в тело, по рубашке медленно расползается кровавое пятно, рука с окровавленным ножом снова поднимается и тут же опускается, нож опять медленно вонзается в тело, кровавое пятно расползлось уже по всей груди, раненый медленно поднимает руки к груди, прикрывая сердце; нож снова опускается, острие входит в руку, кровь течет все обильней, ею обагрены обе прижатые к груди руки, два человека плавно танцуют, на лицах стоящих в кругу злоба и страх, раненый начинает клониться вперед, падает, медленно подскакивает, как резиновый мяч, роняет руки и наконец затихает, растянувшись ничком.