Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Темнеет, — говорит Ана. — Пожалуй, пора зажечь свет.

— Знаете, ведь мой отец был атеистом, а мать, как принято говорить, — набожной женщиной. Отец объяснял нам зарождение жизни на Земле и всегда на все наши вопросы находил простые ответы. Мать, выйдя за него замуж, любила его всю жизнь даже за то, что было ей чуждым. Думаю, она его считала человеком сильным. А вот мой дед по матери был явным антиклерикалом. Я же пошел в церковь и причастился. Священник, который бывал у нас в доме, постоянно святотатствовал. Позже я выяснил, что у него есть дети. Так вот: у меня было небо, ад, бог-отец, бог-сын, бог дух святой, ангелы, дьяволы — словом, весь необходимый арсенал для того, чтобы жизнь моя текла гладко. В лицее ученики старших классов, те, у кого уже росла борода, когда в класс приходил священник, кричали: «Ква-ква» — или: «Четки-то не потерял?» Мой брат Эваристо в этих вопросах был ужасен. Богохульствовал, как испанец. Однажды в мае, выпив на праздник Непорочной Девы, он пробрался в ряды хора «Дочерей Марии» и стал нарочно фальшивить. Его выставили на улицу. А брат Томас к мессе не ходил. Но и не говорил плохо о священниках. Он отказывался идти на исповедь и уезжал в Лиссабон. Мать плакала, он обнимал ее, а отец улыбался. Скоро и я перестал ходить к мессе. Разве что иногда. Вот так грех становился для меня чем-то заурядным. По правде говоря, я не знаю, почему не ходил к мессе: это ведь ничего не меняло. Как и прежде, перед сном я молился. Конечно, это была привычка. Такая же привычка, как чтение на ночь. И однажды я подумал: «Вздор это!» Привычки меняются, они рождаются, существуют и умирают. И покончил с привычкой — лег без молитвы, но всю ночь не сомкнул глаз. Правда, следующую уже спал хорошо. «Вот и выходит, — подумал я, — что бога нет и никогда не было». И это совершенно очевидно, как нет и никогда не было Деда Мороза. Только теперь это стало еще очевиднее. Эваристо богохульствовал, но смирялся: исповедовался, причащался, и если не шел к мессе, то лишь из упрямства, желал показать свою самостоятельность. Позже я стал вести себя осторожней. Ведь быть передовым и правдивым так же прекрасно, как быть юным и горячим. Юность прошла, я перестал бушевать. Но смутные, сдавленные голоса того же буйства не унимались. Потом вдруг жизнь утратила свой смысл, потому что я был без дела. Вот тогда-то, находясь на нуле, я открыл, что аз есмь, существую, что это я. И теперь я не хочу дать погибнуть этому чрезвычайному открытию, хочу заставить его взаимодействовать со Вселенной и со смертью. Voilà [10] Вот так (франц.). .

Черный кот поднялся с колен Аны. Потянулся, выгнул дугой спину и, широко зевнув, обнажил острые клыки. Потом с глухим шлепком спрыгнул на пол. Ана подбросила в огонь еще одно полено. Снаружи голубели белые фасады домов, складываясь, словно карты, в неровную колоду.

— Что будете пить? — спросила Ана, подходя к застекленному шкафчику. — Виски («Vat-69» никому еще не вредило), бренди, портвейн, мадеру, коньяк «Наполеон» и «Карл I», джин, можжевеловую?..

— Виски с содовой.

Она принесла бутылки, налила в бокалы. Открыла коробки с миндалем, земляными и кедровыми орешками. И неожиданно с присущим ей спокойствием, которое таило взрывную силу, произнесла:

— Почему вам так нравится разыгрывать шута?

«Где мы разговаривали, Ана? В каком заоблачном необитаемом пространстве?» — спрашиваю я себя теперь, сидя у другого очага, здесь, в старом доме, куда открыт доступ прошлому. Жена спит. Я один. Один в первозданной тьме, где меня самого еще нет и где истина нага, как скала, залитая лунным светом.

Я поставил бокал на стол и нахмурился. Кот тут же прыгнул ко мне на колени, внимательно посмотрел на меня своими зелеными глазами, мяукнул. Я стряхнул его. Он зашипел, обнажив клыки, и замахал в воздухе всеми четырьмя лапами, выпустив когти.

— Что же во мне шутовского?

— Все, все комедия. Ваш бог — ваши собственные пороки. Надо бросить пить, бросить курить. Ведь ваш мир — мир опия и алкоголя.

— Что вас так испугало?

Она побледнела, сломала три спички одну за другой, но так и не прикурила.

— Моралист — всегда грешник. Проповедующий мораль ее не исповедует. Вы рассчитываете смутить умы. В подобных «демонах» меня пугает не зло, которое они творят, а их самонадеянность. Никого вы не удивите, никого!

— Ана!

Она говорила негромко, глаза ее были выразительны. И я внимал им до головной боли. Внимал обрушившемуся на меня потоку оскорблений. Потом она схватила кота, принялась его целовать, чесать за ухом, гладить пушистое брюхо. И тут же швырнула на ковер с такой силой, что зазвенел привязанный к бантику колокольчик. Подавшись вперед, она вкрадчиво, как авгур, сказала:

— Так вы считаете, что София ваша? Но у нее вы не первый! Первым был студент сельскохозяйственного института. Вторым — его товарищ. Потом она подцепила женатого человека… на пляже. А в Лиссабоне, на карнавале…

— Замолчите!

Она улыбнулась радостной улыбкой, закрыла глаза и откинулась на спинку софы. Я поднялся, чтобы уйти. Но тут открылась дверь и появился Алфредо.

— Уже уходите, доктор! Не потому ли, что пришел я?

— Нет. Мне пора.

— Посидите еще немного. Есть новость, и вам она тоже небезынтересна. Аника, царица моя. Так знаете?..

Я не сел, но и не ушел. Между тем Алфредо, поцеловав жену, устроился в кресле, протянув к огню ноги в сапогах. И, уже собираясь рассказывать, указал мне на диван.

— Присаживайтесь, доктор.

— Садитесь, — неожиданно сказала Ана, — и пожалуйста, останьтесь сегодня ужинать.

Я сел, закурил.

— Ну и дела! — сказал Алфредо Серкейра. — Вы только подумайте! Был я у Рамиро, в магазине электроприборов (кстати, Аника, фен он не починил. Катушка должна быть перемотана вручную, на это нужен не один час, а мастера нет). Так вот, знаете, семья Байлоте собирается возбудить судебное дело против отца Аники.

— Кто это — Байлоте? — спросила Ана.

— Тот, что повесился, ну, у которого уже рука была не та, чтобы сеять.

— Но какое отношение имеет ко всему этому отец? — опять спросила Ана.

— Вот и я то же самое сказал. Какое ко всему этому отношение имеет мой тесть? Видите ли… он его расстроил. Байлоте… Вы его не знали? Большой был хитрец. Однажды, доктор…

Он говорил, но я его не слушал. Мысли мои путались, меня знобило. Язык жгли слова, подсказанные желанием унизить эту особу, что сидела закинув ногу на ногу и с наслаждением пускала дым. Ее не беспокоила угроза, нависшая над ее отцом. Она наслаждалась тем, что я чувствовал себя оскорбленным. Так выходит, сеньора, я обманщик? И тебе нужно, чтобы я признался в своей слабости? Да и что ты от меня хочешь? Я не нуждаюсь ни в твоем участии, ни в твоей поддержке, ни в твоей снисходительности. Моя жизнь — это моя жизнь, и я как хочу, так и решаю ее, несмотря на твое высокомерие и глупую усмешку. Бог умер. И бог для меня — не финиш, а старт. И моя слабость при мне, как при мне мои потроха. Ничтожный или великий, я — это я! Но хороша же ты, говоря так о своей родной сестре! Какое мне дело до ее бывших любовников? («Конечно, мой тесть будет иметь дело с…») Куда ты метишь? В какое больное место? («…Но адвокат…») София выше твоей подлости. Она знает цену своим мечтам и платит по счету без колебаний. Кроме того, я не люблю ее. В ней я слышу всего лишь голос действий, объединяющих две жизни, голос поступков, в которых в свою очередь реализуется жизнь. («Я тут же сказал Рамиро: и что же — адвокат вынужден…») Нет, нет, самоубийством я кончать не хочу. Я хочу найти ту очевидность, которую ищу, и жить в ней, и только в ней. Но голос Софии… ее забвение. Забвение, единение, безумие… твои спокойные глаза, Ана, человек, который повесился, был дивный вечер, Ана, чистый, фиолетово-золотистый свет, застывшие дубы и их вытянувшиеся торжественные тени («…потому что ведь вопрос именно в этом: закон ведь…»), в чем величие жизни? Нет, не в праздности мечты, а в руке (конечно, для тех, кто понимает), которая сеет, беря в кулак много зерна, отвечая запросам земли, гласу чуда произрастания, и твой отец («Никогда мой тесть…»), и мы все одновременно и виновны и невиновны, я виновен, что не сказал ему: «Уже поздно, старик, ты больше не сеятель, смирись с тем, что скоро тебя самого бросят в землю… уже поздно», — который час?