Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— В Комитете спасения были удивлены твоим отсутствием.

Комитет не был объединением, у него не было ни устава, ни ореола тайны, которая так обязательна для любой организации. Комитета просто не существовало. Об этом я тут же узнал. А существовала группа людей, встречавшихся то в одном, то в другом доме по очереди, чтобы выпить чашку чая и поболтать. В подобные объединения я никогда не входил, так как был их противником. Ана оправдывалась:

— Но я же не могла идти, я себя плохо чувствовала.

— Плохо чувствовала, но не тогда, а позже.

— А чем занимается Комитет? — спросил я.

Ответил мне Алфредо:

— Спасением человека сегодняшнего дня и подготовкой человека к завтрашнему дню. Не так ли, Шико?

Молчание. Я слышу, как под столом позвякивает колокольчик, — черный кот. Так, значит, подготовкой человека завтрашнего дня?

— Необходимо готовить сам завтрашний день! — воскликнул я.

— Послушайте, друг мой, — сказал Шико, играя бокалом и пристально глядя на меня своими маленькими глазками, глубоко сидящими на круглом, бледном лице; шея его напоминает столб. — Именно поэтому нас и злит, когда кто-то является к нам от бога, да еще приносит святую воду.

— И кто же это явился к вам со святой водой? — спросил Я.

— Ана, дорогая, а микстура? Ты выпила микстуру перед едой?

Ана утвердительно кивает. Служанка с блюдом снова обходит стол. Я беру еще крыло индейки и ем один, так как никто ничего не взял. Ем и, пытаясь спасти положение, тщательно обгладываю каждую косточку. Наконец я покончил с едой. Передо мною апельсин с кремом шантильи. Шико то и дело пристально взглядывает на меня, явно целясь в мое спокойствие, которое выводит его из себя. И вот он стреляет:

— Одно-единственное слово может быть более преступно, чем удар кинжалом. Да что там, будем откровенны: чего вы хотите, к чему стремитесь?

— Ана, можно кофе? — спросил я.

— Конечно. Сейчас будем пить. Но не здесь.

И мы вернулись в залу с камином. На решетке тлела обуглившаяся сосновая шишка. Ана подбросила хворосту. Я почувствовал, что окружен враждебностью со всех сторон, даже со стороны Алфредо, возможно предполагавшего, что я флиртую с его женой. К чему вы стремитесь? Сказать так вот, походя, этому устоявшемуся, добротному, черствому миру, к чему я стремлюсь, просто глупо. Ведь для того, чтобы объясниться — ответить по крайней мере на этот вопрос, — мне нужно быть готовым к этому, нет, не словесно, а иметь определенное душевное состояние, интимную обнаженность, смирение. Да и разве я уже не сказал это Ане? Согласовать жизнь (бытие, абсолютное присутствие, объективное утверждение) со смертью (полным небытием, отсутствием, объективным отрицанием).

— Я материалист, — сказал я.

— Вы? Материалист? — засмеялся Шико. — Это очень мило.

— Но мой материализм — не материализм каменщика.

— Сколько ложек? — спросила меня Ана, взяв сахарницу.

Мечта, тревога, тайна, наше присутствие в нас самих, сомнения, тайный мир интимности — все это из реальной жизни, из материи, как камни и чертополох. Да, божественное начало во всем этом было. Но боги умерли. Отошли в абсолютное небытие. Их нет. Какой же смысл отрицать материальность нашего мира? Он принадлежит человеку, он от его плоти. И перед человечеством встала задача осмыслить весь выдуманный мир, раз он был действительно выдуман. Но, может, он считался выдуманным только из-за того, что был искажен, а на самом деле он был мифом, мифом тех времен, когда боги еще не родились?

— И именно потому, что я материалист, меня этот мир интересует. Имей он богов, возвращающих нам блага жизни, я бы не задавался дважды одним и тем же вопросом. И задаюсь только потому, что смерть — это стена, в которой нет дверей.

В зеленоватой полутьме абажура сидит Алфредо и утвердительно кивает головой. Потом говорит:

— Да, сеньор. Хорошо схвачено.

Я питаю к нему отвращение. Для этого-то слабоумного я «хорошо схватил»? Шико пьет яблочную настойку. У Аны опять на руках черный кот. Вдруг она адресует мне похвальное слово:

— Это, собственно, подлинный гуманизм: поместить человека в божественное жилище.

Что и говорить, изящная фраза, но не я ли ее сказал? Во всяком случае, Ана берет мою сторону и выступает против Шико. Звонит телефон, Ана снимает трубку.

— Да, Кристина. Скажи отцу, что лучше. Нет, температуры нет. Да… Этого я не знаю… Здесь, ужинал с нами.

Она положила трубку.

— София спрашивала о вас.

Я покраснел. Покраснел или нет? Но почувствовал себя плохо. Затянулся сигаретой — нет, сигарой (Алфредо предложил нам сигары).

Теперь больше не надо ничего говорить. Ана ставит пластинку на проигрыватель, который стоит около нее и который она крутит весь день напролет, чтобы убить время. Пластинки заиграны. А может, плохой проигрыватель? Из-под иглы льются гнусавые звуки. Мы листаем журналы, царит установившееся согласие или временное перемирие. Я люблю смотреть на огонь: голубоватое пламя то льнет к поленьям, то, ярко вспыхнув, соскальзывает с них. Это пламя — точно краткое присутствие. Оно совсем не такое, как в этом старом доме, где я пишу, сидя у камина, здесь им полнится пространство, здесь оно несет какое-то предзнаменование, которое меня волнует и пугает. Мы не должны засиживаться, так как Ане нужно рано лечь спать. Мне кажется, что и Алфредо клюет носом. У него маленькие и мутные от вина глаза (он много пьет), по-детски хороший цвет лица и вечный испуг во всей его наивной фигуре. Он почти все время улыбается. Слушает наши разговоры, уйдя в себя и поглядывая то на одного, то на другого из нас, иногда серьезно кивает головой, как бы разделяя то, о чем идет речь. Но стоит разговору прерваться, как он тут же начинает говорить совсем о другом. Похоже, и ему есть что сказать. И по тому, как он все выкладывает, остается предположить, что он считает это важным. Я чувствую, как постепенно перестаю интересовать этих людей, в частности Ану. Разве что время от времени. А вообще-то я для них неинтересен, хотя и приятен, как многие другие. Так к чему можно прийти, исходя из всего этого? Даже не знаю. Тут вдруг ко мне обращается Шико:

— А вы были верующим?

Конечно, был. А вот когда перестал быть? Да лет семь назад. Шико со свойственной ему беспардонностью хихикнул. Он был мускулист, бледен, коротко, под бокс, подстрижен. Так откуда все мои беды? Конечно же, от воспитания. Он-то нет, он рос атеистом, истинным атеистом, а не каким-то там «анти». Потому что если ты «анти», ты всегда рискуешь стать «про». Он всегда был только атеистом. В будущем человечество должно быть подлинно атеистическим.

— Алфредо, — сказала Ана, — и не стыдно тебе спать?

— Аника, я ведь поднялся в шесть. Да я и не сплю вовсе. Я слушаю, стараюсь понять. И Шико, и вы, сеньор доктор, да-да, вы тоже, так умно говорите. Я многому учусь.