Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Иногда я думаю, что ткацкий челнок, которому нечего ткать, ибо нет ткани, — это я, потому что я любил то Ванду, то позже, возможно, Эму, то слушал болтовню этого субъекта с усиками, чье имя узнал только тогда, когда он уехал. Да, именно поэтому ты и прислушивался к ним и был привязан, но они должны были уйти отсюда. Как порой смешны наши объяснения по поводу того, как мы живем и что делаем. А на самом деле мы ведь только констатируем очевидное. Однако возможность думать, что мы решаем, как нам поступать в жизни, возможность формулировать законы дает нам маленькую иллюзию, что мы господствуем над неизвестным. Ерунда, ни над чем мы не господствуем, а всего лишь подчиняемся судьбе.

— Жизнь — глупая штука, Эма, вопрос «зачем» остается без ответа. Все главное в жизни мы совершаем с закрытыми глазами, например когда, испытывая удовольствие, слушаем музыку, или едим что-то вкусное, или даже любим друг друга, или возносимся мыслью к богу. Даже, если хотите, когда испражняемся. Так что все главное в жизни совершается вслепую. Мы всегда закрываем глаза. Вот потому-то, если мы умираем с открытыми глазами, нам их закрывают.

О, не думай об этом. Прими очевидность, озаряющую твое сознание. Размышлять над очевидностью — значит не быть очевидностью. Агеда вышла ко мне в сад в последний раз. Вышла сказать, что все потому, что… Мир должен умереть, а мир один-единственный. Ты во многом заблуждаешься. Когда-нибудь снег засыплет оставленную деревню и выйдет солнце, чтобы объявить ее несуществующей, и надолго. Пойду навещу святую Виейру, которая теперь говорит со мной какими-то загадками.

— Я хотел бы повидать Агеду.

— Сеньор учитель! Пути господни неисповедимы.

— Один раз поговорить с ней. Почему она меня оставила? Только один раз.

Однако Виейры дома не было. А был ее отец, он сидел на пороге дома, закутавшись в плащ с капюшоном, хотя стояла жара. Я спросил его:

— Ваша дочь дома?

он посмотрел на меня с изумлением, с которым смотрел на мир. Потом посмотрел на дверь и произнес:

— А-а!..

Повернулся ко мне, взглянул на меня уже спокойнее, но с тем же изумлением. Он морщил лоб, из раскрытого рта текла слюна.

— Ее нет дома? — снова спросил я.

— А-а!..

он продолжал смотреть на меня с изумлением и испугом, словно пытаясь понять, чего же я хочу. В вышине пылает стальное небо. Рядом с домом в выложенном камнем желобе течет ручей. Какое-то время я слушаю его журчание, смотрю на поблескивающую и прозрачную воду. Может, святая Виейра пошла в церковь?

— Она в церкви?

но старик не слышит, он в полной отрешенности от мира. Иду к церкви и тут же вижу старуху — она выходит из бокового придела. Следом за ней семенит согбенная богомолка. Виейра шла широким шагом, то и дело поворачиваясь к богомолке и за что-то ей выговаривая. Она поднимала руки, и шаль ее, как два черных крыла, взлетала в воздух.

— Сеньора Виейра!

— Минуточку, сеньор учитель. И знай: гнев божий падет на тебя.

Она подобрала шаль.

— Так что вам, сеньор учитель, говорите.

Святую Виейру выносили через главные врата церкви. Готовая к погребению, она лежала в плотно закрытом гробу. Гроб от благотворительного общества — для нищих, потому что идти в поселок, чтоб купить там гроб, сил уже не было ни у кого. Тело усопшего опускали в могилу, а гроб использовали снова и снова. Но почему Виейру выносили из церкви? Ведь падре Маркеса уже не было, он давно оставил деревню. Да потому, что, к примеру, я, поскольку Виейра была верующей, говорил:

— Молитесь у лежащего во гробе тела,

и полдюжины старух молились. Топчась у гроба, они напоминали мне муравьев, снующих возле трупа большого насекомого. Открытый гроб с телом Виейры стоял посередине церкви на длинной скамье. Кто же одел-то ее? На ней ни разу не надеванная мантилья, новые кожаные туфли. Это происходило зимним утром, в пыльные церковные окна сочился холодный утренний свет. Пыль и грязь были кругом: на черных, засиженных мухами салфетках, на полу, где лежала осыпавшаяся штукатурка. Здесь пахло мышами и старым воском, потолок гнил, прогибался, готовый рухнуть. Молитвой руководила Агеда, я видел твое лицо, как же ты состарилась! Лицо не было худым, но было все в морщинах от старости и свалившегося на тебя несчастья. Разве что глаза остались такими же, как были, темные, фарфоровые — глазами какого-то зверя. Она руководила молитвой, которая долетала до каждого обшарпанного угла. Это был хор осипших, скрипучих голосов. Стоящие на алтарях святые присутствуют, вслушиваются в него из глубины времен. Вот машет крылами летучая мышь, а вот еще одна и еще одна. У них тряпичные крылья, они расчерчивают воздух острыми углами, касаясь лиц тех, кто стоит у гроба. Подземные, липкие твари. А откуда-то издали доносится собачий вой. Я слышу его, он совсем рядом, — может, у кого-то из собак еще есть хозяин? Тогда они предвещают ему смерть. Вокруг лежащего в гробу тела молятся старухи, хромые, согбенные старухи. Я вижу их, стоя у дверей церкви. Небольшое темное пятно в пустом, холодном пространстве. Бледноликие святые прислушиваются к их шепоту. Они дошли до нас из древних-предревних времен. А в пыльные церковные окна бьет утренний свет.

И вот церковный двор оглашается грохотом тележки. Мануэл Могильщик — у него сохранилась старая поломанная тележка — придумал, как доставить гроб на кладбище. До церкви его несли на руках — это недалеко, я помогал. Мануэл Могильщик частенько говорит:

— Когда-нибудь отсюда уйду и я,

потому что он еще силен, крепок, да и дети зовут его в столицу.

А старики и старухи деревни приходят от его слов в ужас, кричат:

— Что же тогда будет с нами? Кто будет нас хоронить? Нас пожрут волки и собаки!

Они кричат, и он остается.

— Что будет с нами?

Слыша грохот тележки, старухи поворачиваются и со страхом смотрят в раскрытую церковную дверь. От бьющего в нее света лица их кажутся восковыми, а из-за черной одежды старух и окружающей темноты — висящими в воздухе. Старухи, чуть заметно шевелят губами — не перестают молиться. Потом одна за другой отворачиваются от двери, и лица их исчезают, поглощенные чернотой церкви. И вот наконец молитва окончена. Воцаряется тревожная тишина. Лежащая в гробу на скамье святая Виейра ждет. Тогда Мануэл Могильщик везет свою тележку по проходу и подвозит к усопшей. Грузит гроб на тележку, привязывает его. Потом, встав между оглобель, берет их и тянет за собой тележку. Сбивчивым семенящим шагом старухи следуют за Мануэлом Могильщиком. На церковном дворе играет солнце, его скользящие лучи лакируют влажные камни и серебрят мокрую траву. От света и солнца открытое пространство ширится. Инстинктивно я подталкиваю тележку сзади. Мануэл Могильщик оборачивается и говорит: