Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Сеньор Мигел здесь больше не живет.

Как с заигранной пластинки, слетают и слетают нудные, бессмысленные слова. Уничтожить все: и этот стул, на котором я сижу, и этот стол, и дом? Не знаю даже, как это сделать, ведь они такие старые. Сровнять деревню с землей, сжечь, спалить, я должен это сделать со всей суровостью — о, не думай об этом. Пойми, голоса слышишь только ты, завтра твой сын и сыновья тех, кто уехал из деревни, вернутся и начнут все заново. Ты из мира, который стареет, и с ним вместе стареешь ты. Твоя миссия только в том, чтобы указать место, где надо все начать сначала.

— Что ты сделал с надеждой?

Последний свидетель, хранитель признаков жизни.

— Начинай все снова, — скажешь ты

и больше ничего. И сможешь покончить с собой, умереть вдали ото всех, как животное, тихо унеся с собой память прошлого. Ведь эта память мало что дает — да и что дает? Всему пришел конец, ничто ничего не дает. «А душа еще жива» — какая душа, Эма? Душе тоже приходит конец — она умирает. Душу мы должны создать заново, создать цельную, гуманную, бог спит вечным сном, руки его истлели — как же поднимется палец создателя? Земля пустынна, холодна и чиста.

Вот тогда-то и появился этот субъект с усиками. О, как легко нас обманывает жизнь. Она — бесконечное детство, бесконечное несовершеннолетие. Ты плачешь, ты приходишь в отчаяние, но тебе дают погремушку: смейся, греми ею, греми.

— Греми, тряси!

Но я не хотел быть обманутым игрушками. Я хотел здоровья Кармо, чтобы в штольне № 2 не было воды и чтобы дочь налогового инспектора не была обесчещена — кто ее обесчестил? А вот субъект с усиками мне был безразличен. Я не способен заботиться обо всех сразу, я думаю о каждом в отдельности. А вообще-то я мечтал уничтожить Аристидеса. Может, именно потому, что восхищался им, почти уважал, даже возвеличивал его. Совершенно очевидно — потому и не уничтожил. Однако все это было лишь предлогом для чего-то другого — чего другого? Это знает Эма.

— Стремиться к большему, которого никогда нет там, где его ищут.

И правда: стремясь заняться делом, мои руки, в общем-то, не находили его. Может, потому, что не было настоящего дела. И все же какие-то дела были, и мне ничего не оставалось, как заниматься ими. Припоминаю один фильм — кто его сделал? Герой весь рабочий день завинчивал гайки. Когда работа кончалась, никаких гаек не было. Однако руки его все время что-то подкручивали, подкручивали все, что в них попадало. Внутри нас вроде бы живет паук, которому на роду написано ткать паутину. И вдруг я подумал: а ведь действовать — это предел твоей истины, предел твоей одержимости. И ничего больше.

— Сеньор Мигел здесь больше не живет.

Ясным морозным вечером у ворот моего двора слышится собачий вой. Я подхожу к окну, но ничего, кроме белых снежных волн, не вижу. Мир словно свелся к схеме, оцепеневший в ледяной геометричности фиолетового света. Глазам предстает стерилизованный, несуществующий образ всего того, что здесь жило и умерло. Уж не слуховые ли у меня галлюцинации? Какое-то время я стою у окна. Деревня притаилась. Мы — она и я — противостоим друг другу. Я вижу ее благоразумную стойкость и ощущаю свою полную опустошенность. От легкого ветра дрожит оконное стекло. Кто там? Ветер проходит и выравнивает стерильный снежный покров. Вот опять послышался вой, теперь я уже четко слышу его, это отчаянный, ни на что не рассчитывающий вой. Скорее, скулеж, собачий плач — кто может услышать тебя, Медор?

— Медор!

Я узнаю его, зову его:

— Медор!

Кто, кроме меня, может тебя услышать? Жалкий, брошенный хозяином и голодный пес. От старости шерсть пожелтела. Морда повисла, брюхо повисло — все висит, все тянет к земле, и только широко расставленные лапы еще держат тело, не дают рухнуть на землю. Он — единственное живое существо в деревне. Он дышит. Почему ты еще дышишь? Я зову его снова:

— Медор!

Он опять скулит и тихонько, покорно поднимает на меня робкие глаза. Большие глаза, в которых весь мир. Они безотрывно смотрят на меня. Глубина их вмещает брезжущий день и наступающую бесконечную темноту ночи. Это глаза прошлого. А с прошлым я сражаюсь без передышки. Бог ничего не видит — он мертв, как мертвы все прочие, а может, мертвее прочих? Вокруг только уходящее вдаль пространство, и вечный снег, и мощь горы.

— Ко мне!

Медор дрожит — от холода или страха? Дрожит. У него бездонные глаза. В них печаль тысячелетий и память недавнего прошлого. Глаза страдальческие, человеческие. А бог без глаз… Что ты здесь делаешь, пес? Ты — пес. Новый человек еще не родился. А ты, пес, — сплошная язва, которую еще держат четыре дрожащие лапы. А вокруг снежная пустыня. И в этой снежной пустыне только я и ты, пес. Лучащееся небо окрашено фиолетовой акварелью. О чем ты еще говоришь, пес? Все должно быть выдумано заново. Ты печален, мне очень жаль тебя. Мучительно жаль, а жалостью печали не изживешь. Моя жалость переходит к тебе, отражается в твоих бездонных глазах, хранящих ушедшее прошлое, и снова возвращается ко мне. А может, не переходит? Может, только отражается, как в потускневшем зеркале. Это заурядная возможность увидеть себя самого. Случалось, ты ходил с нами — не был ли ты с нами в часовне? — общительный, демократичный пес, известный всем нам — кому нам? Но я не говорил о нем, когда рассказывал о часовне. Где же он был? Да, теперь я вспомнил, что не говорил — подвела память. Я бросаю камни, а ты, пес, покорный, привязчивый, бежишь их искать. Лаешь на прохожих, причисляя себя к нашему обществу и демонстрируя доверие, которое мы тебе оказали. Он спит в доме, где мы проводим вечера. Позже, будто нарочный, бегает от моего дома к дому Агеды. Ты был настойчивым, ты хотел спасти то, чему уже не было спасения. Это был пес-ретроград. Голова его была полна воспоминаний, и, стараясь осмыслить их, он ходил от одного двуногого к другому. Имя ему дали литературное, вот только где я его вычитал — не помню. Я хотел спастись от Медора, но не знал, как это сделать. Хотел спастись любым способом, но не знал, что способ-то — один-единственный. Уж не должен ли я и тебе о нем поведать? Когда Агеда приходила ко мне, пес кружил вокруг дома и проникал внутрь через любую щель. Агеда его кормила, я гнал, давая пинка под зад, хоть потом и сожалел об этом. Теперь он здесь, передо мной. Медор — пес выдержанный, он ждет, что́ ему скажут.

— Медор! Ко мне!

Не двигается. Помнит мои пинки. Только смотрит на меня — смотрит с бесконечной скорбью. Ты, пес, мне не веришь, ни мне, ни моим намерениям, ни в отношении тебя, ни в отношении твоей жизни. Вот так, глядя друг на друга, мы многое должны решить. Должны решить, прежде чем придет ночь. Я иду на кухню, ищу там остатки еды. Вот обглоданная кость, немного бульона, корки хлеба. Все это я складываю в плошку. Открываю дверь — из каких я миров? — морозный воздух освежает мое лицо. Он чист и прозрачен. Это воздух истоков жизни. Какое-то время я стою на пороге дома с плошкой в руке, меня бьет как в лихорадке. Где я? В руке у меня плошка с остатками пищи. Я молча держу ее. Вокруг лежит снег и дует холодный ветер. Он дует со времен, когда на земле еще жизни не было, дует с того момента, когда понятие времени просто не существовало.