Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Черт, черт возьми! Вы больше не повторите: «И все же»! — Он засмеялся: — Кхе, кхе! — И сказал: — И все же, почему тело превыше всего? Путаницу в этот вопрос внесли римляне. Они все валили в одну кучу. В том числе и желудок, без сомнения. Но, скажем, вызывать рвоту только для того, чтобы снова есть, — значит придавать желудку слишком большое значение, так думаю я. Главное они, конечно, знали. У Ювенала есть одна интересная сатира. Собравшиеся женщины пришли в возбуждение. В конце концов, он говорит, дело дошло до осла. Вот откуда и явствует, что суть вопроса они не понимали. Никаких ослов. Естественно, осел символический. Предполагаю, что символический. Да какой бы ни был. Кроме того, обратите внимание: в наше время грубость и непристойность уже непереносимы. Эротизм мы поняли только теперь.

Он прикуривал сигарету от сигареты. Об этом пороке свидетельствовали его пожелтевшие пальцы! Идет дождь. Крупные капли, размеренно стучат по хвое, устилающей землю, нарушают тишину. Хорошо. Все, что я слышу, преображено странным присутствием кого-то незримого, раскрывающего дали, которые таятся за словами. Эма. Хорошо.

— Но вы скажете: а как же ребенок? Или старик? Почему эта проблема не ставится перед ними? Да потому, что ребенок еще не человек, а старик — уже не человек. Я же говорю о человеке.

— А я человек, — возразил из своего угла Баррето.

— О, сеньор инженер, кхе, кхе!

— Сын, — добавил Баррето.

— О, Луис! — сказала Ванда.

— Но сын — другое дело, — сказал Амадеу. — Как, скажем, несварение желудка после сытного обеда. Сын вне этой проблемы.

— Как звали царя? — прошептал снова Баррето. — Мидас вроде. Получать Деньги из камней — это же рок.

— Однако бытует одно серьезное заблуждение, и очень распространенное.

Амадеу пускает дым, мы ждем, что он еще скажет. Ты, Ванда, не ждешь. Ты, без сомнения, все знаешь. Я слышу все эти голоса сейчас, в моем доме. Из разорванных туч медленно выплывает луна, укрытая снегом деревня фосфоресцирует.

И вдруг, как напоминание о моем появлении на свет, моя память, ее крайний предел воссоздает образ моего отца. Он стоит передо мной. Он врач, старый доктор Видейра, лицо пергаментного цвета, оно такое с рождения, на морщинистом носу сидит пенсне — какая-то неизвестная миру птица. Вижу тебя. Ты соединяешь в себе всех моих умерших близких, восстанавливаешь прошлое. Был день охоты — осень? Или конец октября? А может, начало ноября? В рощах под соснами красуются грибы, на поблескивающей в лучах утреннего солнца паутине — росинки.

— Так какое заблуждение? — спрашиваю я, внимательный к тому, что недосказано.

— Дело в том, что эротизм не сводится к… По сути он не равнозначен жалкому чувственному удовольствию. Чувственность соотносится с эротизмом, как… как тщеславное стремление создать произведение искусства соотносится с величием того, кто создает таковое.

Отец возвращается с гор, он бледен и подавлен. Следом за ним идет сука Лира, явно разочарованная, что охота на куропаток была прервана, когда солнце еще вовсю светило. На моей левой руке шрам. Это след от ее зубов. Как-то я чесал Лире брюхо и, возможно, сделал ей больно. Потеряв терпение, она меня цапнула. Я смотрю на шрам, он еле виден, скрывается в появляющихся морщинах, ибо тело в конце концов начинает сжиматься, словно стремясь снова стать совсем маленьким.

— Есть ли что-нибудь более значительное, чем наше тело?

Мне сорок с чем-то — сколько же? Однако возраст свой я не чувствую, нет, человек своего возраста не чувствует, он его знает, и знает, глядя на других, которым тоже сорок с чем-то. Неожиданно я себя спрашиваю. Breve vivens tempus [28] Краткое время жизни (лат.). , это — время Библии, неписаный закон вечности. Мой отец рассчитал время так, чтобы успеть дойти домой, потому что, как только пришел, рухнул на постель от сильнейшей боли в животе, справа. Он горел как в лихорадке. Однако только сука, которая сидела подле него и не спускала с отца жадных глаз, видела, как он умер. Мать в тот самый момент отошла от отца, а я и Норма обедали.

— Абсолют, кхе… Допустим, абсолют существует. Это современная болезнь, мания. Раньше человек об Абсолюте не думал, жил как мог, и все. Вы же скажете: но Абсолют был всегда. Был. А я и сказал: был Великий Миф. И с этим Великим Мифом покончено. Так вот, я вас и спрашиваю: какова же сегодня форма, наиболее очевидная форма этого самого Абсолюта?

Через оконные стекла, опущенные из-за приближающихся зимних холодов, видны колышущиеся от горного ветра оливковые деревья, листва которых поблескивает в мягком осеннем солнце. Так, значит, эротизм — вершина… Эротизм есть общее выражение максимума жизнеспособности.

— …да есть ли более зримая форма приобщения к Абсолюту?

это — поиск, пауза, максимум, который достигается и которого хочется достигнуть.

— Ванда! Иди!

— Продолжайте, дети мои, — говорит Луис Баррето.

— …Завоевание, подавление и в конце чистая ярость.

— Блудите во тьме и скорби!

— …Тело сосредоточивается на себе все целиком, нет ничего, что…

не было ничего, что было бы за его пределами, и все оно было в напряжении, в ожидании, алкало пищи.

— …Тело партнера рядом, оно только предлог, скажем, предлог, оно только… катапульта, которая нас выбрасывает в небытие — оно-то и является Абсолютом в отличие…

Итак:

— Что же после всего остается? И когда возродится?

Лира отчаянно выла. Я вынужден был запереть ее в сарае, который стоит в глубине двора, чтобы вой стал чуть глуше. Было в этом какое-то знамение, свидетельствовавшее, возможно, не о проклятии, но о мгновенно явившейся и преждевременной очевидности, было откровение — открылась тайная истина. Какая истина? Была дорога, которую нужно было выбирать из нескольких, что начинались и вели к отчаянию, к гибельному и механическому забвению.

— Так что же должно остаться? Остается нищета, обычная нищета и все, что должно гнить

либо к жуткому воплю безумия, к немому вопросу, обращенному к пустым небесам, либо к отрешенности того, кто не хочет ни видеть, ни слышать и стучится в двери детства

— Дон Жуан все еще ждет после тысячи трех, — сказала или говорит Эма

и стучится в двери детства, и с нежностью улыбается своим игрушкам, уже покрывшимся пылью, улыбается тому возвышенному смирению, которое смотрит на него из прошлого и плачет где-то внутри растревоженной плоти, но смотрит, не отводя глаз, в пустоту собственной катастрофы.

— Чудо внезапно, кто это сказал? Так вы уже прочли «Местопребывание» святой Терезы?

и ждет терпеливо и с горечью, когда земля изобретет новый порядок вещей там, где ожиданию его уже не разглядеть,

— Святая Тереза осознала божественность тела, — сказал также Амадеу,