Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Потом Амадеу стал излагать свою теорию. В открытые фрамуги гостиной проникает аромат первых осенних дождей. Этот аромат стоит у меня в памяти. Сидя в углу, Луис Баррето пьет. Он носит смокинг, он аккуратен и церемонен, лицо мумии, взгляд медлительный. Стоя около него, Вердиал утверждает:

— Там, в Бразилии…

Агеда не приходит. Ни Агеда, ни Аристидес. Должно быть, они где-то вдвоем, ткут мою судьбу. Падре Маркес прогуливается по гостиной, сутана прикрывает его ноги, величественная рука заложена за борт сутаны. Потом он останавливается около нас — меня, Ванды, Амадеу — и говорит:

— Бог ждет вас в конце любого пути. Да, бог там, где вы меньше всего надеетесь его встретить. Tanquam fur [27] Подобно вору (лат.). …

Эма говорила то же самое, но несколько иначе. Разница заключалась в том, что падре Маркес говорил о путях, ведущих к гибели, которые должны быть забыты и от которых должно отречься, а Эма ни от чего не отрекалась. Она принимала все беды жизни, потому что бог там, где еще хуже. А следовательно, у нее не так уж и плохо. Я подбрасываю в огонь сосновое полено — взойдет ли луна? Вокруг печально и торжественно, а луна все поставит на свои места. Однако небо весь день было тяжелым, обложенным тучами, так что, даже когда взойдет луна, вряд ли я ее увижу. Мы в долгу перед миром и должны его спасти. Но сегодня я знаю, что жизнь такова, какова есть. Пусть это минимум, минимум и максимум в одно и то же время. Я покончу с собой, как только придет мой сын.

— Похорони меня во дворе, — скажу я ему. — Рядом с Агедой и Медором.

А может, умереть в горах, среди скал? И тогда если найдут меня, то спросят:

— Чьи это кости?

Однажды, когда мы с Вандой были у вершины Святого Силвестра, я сказал:

— …здесь, у Порога жизни, среди волчьего воя.

Какого порога? Я хотел спасти память, еще такую свежую память. И надо мной был бы только бог и его знак. И что было бы? Да ничего. Все было бы похоронено со мной вместе. Услышав такие слова, Ванда, развеселившись, сказала:

— Ваше умствование — порок, вы все им портите.

— Ничего подобного, — говорил Амадеу. — Ничего мы не портим…

Лицо у него было желтым и все время подергивалось. Создавалось впечатление, что, держа у груди свой «требник», он им защищается.

— Кризис мира, как всем известно, — это кризис мифов. Так значит, их надо выдумать заново. А лучше не выдумывать, лучше открывать и культивировать старые.

— Похоже, по всему, что вы говорите, — вмешался, воздев палец вверх, падре Маркес, — вы все нуждаетесь в вымысле.

Вердиал предпочитает красное вино, Баррето от вина отказывается и пьет виски, пьет все время. И тут Амадеу излагает нам свою теорию, нам: мне, и Ванде, и Луису Баррето — Луис Баррето сидит в темном углу гостиной. Вердиал отказывается от руки падре Маркеса, протянутой ему в качестве опоры.

— …раньше я пил вдвое больше. Как-то там, в Бразилии, один тип решил потягаться со мной. Нет, это было еще до моего отъезда в Бразилию. Так я спросил его: на что спорим?

Стоя прямо, он смотрит на стакан, держа его против света. Потом выпивает одним духом, стоя все так же прямо. Он может, если мы захотим, выпить целую четверть. Но мы не хотим. Падре Маркес понимающе похлопывает его по плечу и смеется.

— Итак, вы признаете, — говорит он, — что нуждаетесь в вымысле, — и исчезает за дверью.

Мы одни. Эму я не вижу — где ты? Или еще не пришло твое время появиться среди нас? Я не вижу тебя — и смутно помню тебя среди этих образов гостиной, нашей болтовни, припадков меланхолии. И Амадеу отвечает падре Маркесу, он объясняет ему всеобщую тягу к вымыслу — берет объяснение в свои цепкие белые руки, точно боится, что оно ускользнет от всех нас; белокурый завиток свисает на лоб.

— …а потому, что миф — не вымысел. Вымысел — это то, что появляется, когда миф утрачен.

Ах, что ты знаешь об этом, белокурый клоун? Что ты болтаешь? Я слышу твой голос как сейчас. Слышу твой голос и голос снежного пространства, которое приводит меня в трепет. Что хотят сказать мне все эти голоса ушедшего прошлого? Что это, насмешка над моей немотой или мое безумие, обнаруживающееся в этих криках? Смех глупцов — прочь, прочь — теплится ли огонь в камине? Я должен задушить память, Заставить ее молчать. О, наконец убить ее.

— Миф — это идея, претворившаяся в силу, Полярная звезда. Какое имеет значение, что звезда молчит? Покуда служит, и служит хорошо…

Что ты хочешь этим сказать? Ванда, лежа на софе, курит, она ушла в себя, в свои мысли, ноги вытянуты, покрытые красным лаком ногти ног расходятся веером. За окном дождь, да. Я не хочу плакать, я уже сказал это, черт возьми! Я восстановлю мир! А что, если и в будущем тебя ждет все та же гниль и рабство? Церковь пуста, в нее заглядывает разве что ветер и дождь. Бог умер навсегда.

— Что за глупость, — говорит Эма. — Бог — не кукла. У бога нет имени, бог — это бог. Его необходимо создавать, создавать час за часом или находить во всем, прежде чем признать. Потому что, когда мы его признаем, он, возможно, уже не существует.

Я страдаю. Но моя ярость сильнее страданий.

— Мифы развенчаны, уничтожены один за другим.

Существовал один великий миф, говорил блондин. И много других, второстепенных. Главный миф был гарантией, как бы стержнем, стволом дерева. Дерево сгнило. Сгнило, потому что гниет все, все, что рождается. Судьбу состряпали две тысячи лет назад. И ею мы сыты по горло, ей пора на покой.

— И что теперь? — спросила Ванда

или Эма? Ты уже тогда была в нашей компании. Время от времени образ твой всплывает в моей памяти, я всеми силами пытаюсь удержать его, но он исчезает.

— Теперь мы должны довольствоваться только собой. Ибо человек начинается и кончается в своем теле, — сказал Амадеу.

Взойдет ли наконец луна? В окружающем безмолвии я все время слышу слова ушедшего прошлого, они осаждают меня, доводят до безумия. Но я их слышал и прочувствовал — они, подобно огню, освещали мне жизнь. Но огонь погас, а потому очень трудно поддерживать тепло. Все эти слова, обрывки разговоров, что остались за порогом смерти. Человек начинается и кончается в своем теле, повторяет Амадеу медленно, чтобы каждый мог осмыслить сказанное. Он говорит ненавязчиво, просто, подбирая слова и следя за жестами, точно выдает что-то свое, сокровенное, глубоко в нем живущее. Желтизна лица и волос придает ему какую-то странную чистоту и отрешенность. К груди он все еще прижимает свой «требник» — «Dictionnaire erotique moderne».

— Тело — вот что нам осталось от всех богов, религий, доктрин и систем. Нас обманули, нас обокрали. Оставили только тело. О-о, — и смеется, скривив свой рот, похожий на куриную гузку. — Во всем виноваты аскеты, вся эта путаница из-за них, да-да. Им очень хотелось отрицать тело. Но тело — вот оно. И все же…