Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Когда осаждали Трою, один из греческих царей — Агамемнон, дабы умилостивить богов и обрести победу, принял решение принести в жертву свою дочь.

При чем здесь это? Какое мне дело до Агамемнона? Эмилия беременна, и это в мифах Греции не предусмотрено. Но субъект с усиками улыбается, он спокоен. Со своей колокольни он видит все, весь мир. Он на короткой ноге с Историей, он с нею на «ты», спит в одной постели. А я — нет. Я из других, я из прислуги, мой круг — кухонные интриги. Важных вещей этот субъект с усиками мне просто не доверяет. В разговоре со мной он коснулся только вопроса об «установке», какова она, болезни Кармо и штольни № 2 — выказал свою заинтересованность. Скорее всего — притворную. А когда спал с Историей, то после любовных утех явно вместе с нею посмеивался надо мной и всеми этими разговорами о Кармо и штольне № 2. (А что, если История без предварительного уведомления наставит ему рога — подумывал я временами.) Без сомнения, они вели серьезные беседы со взрослыми людьми, а мне доверяли то, что доверяют детям. Когда же я прислушивался — о, ночь, ночь, долгая, бесконечная, простирающаяся в первоначальную тишину, белую и обнаженную, остающаяся безупречной от моего первого прикосновения, когда я обливаюсь потом от ужаса, который внушает мне будущее всего мира, всей Истории, ведь я держу ее на кончике моего пышущего жаром пальца, ночь. У бога есть его божественность, его абсолютное всемогущество, навечно запечатленное в священных книгах, и в смирении поверженных во прах народов, для которых он столь велик. А кто может гарантировать мою божественность, да, кто, кроме меня самого? Вот после чего была принята «установка», и Кармо, и штольня № 2 продолжали существовать. И с этой-то игрушкой в руке я отправился к субъекту с усиками, который жил во дворе дома Аны Бело, соседка назвала мне его имя, крикнув с балкона:

— Сеньор Мигел здесь больше не живет.

Неожиданно я начинаю симпатизировать Амадеу. Амадеу — человек умный, а умные люди помогают жить. Их деятельность дает нам возможность спать спокойно. Они — духовенство жизни, и жизнь ждет их благословения. Иногда вечерами Амадеу приходил к школе и садился у школьной стены, прямо напротив классного окна. Я либо приглашал его войти в класс, либо беседовал с ним через окно, либо спешил распустить учеников и мы вместе шли на гору. Как правило, с ним приходила Ванда, если, конечно, не оставалась с Эмой, которая к тому времени уже перебралась сюда из столицы; Ванда приходила с Амадеу или с англичанином, инженером, который к тому времени тоже обосновался здесь, в деревне. Мы шли слушать ветер обычно к Кресту или на кладбище. Прогулка на кладбище была легче и проще, без подъемов и спусков, хотя и значительно длиннее. А то через узкую Нижнюю улицу мы выходили к церкви и, миновав ее, поднимались к вершине Святого Силвестра, Королевский пик оставался чуть в стороне. Да, я симпатизировал Амадеу, и не без оснований. Вот и засияло новое утро — какой сегодня день? Каждый день солнце встает из-за самой дальней горы — появляется над горой, точно светящаяся арка, — и садится за деревню. А в некоторые месяцы лета оно встает между двумя холмами. Встает торжественно и затопляет своими лучами всю ширь горизонта. По ночам же на небе стоит огромная луна. Все мы садимся на небольшой площадке возле дома и молчим. Иногда я с мальчишками, а Норма с девчонками играем в «сон», играем, пока наконец не спустится ночь и не взойдет огромная луна, заливающая все вокруг своим бледным завораживающим светом. Усталые, мы садимся и под тяжестью опускающейся на землю ночи смыкаем глаза. Я засыпаю, прикорнув на груди у матери. Вернее, засыпает только часть меня — мое уставшее за день тело, а другая — молчаливая и очарованная ночью — с тревогой и ужасом вслушивается в тишину и вопрошает ее. Пред нашим взором шествует дух земли, и мы в него всматриваемся. Так что же во мне вопрошает? На пороге памяти возникает старинная музыка. От нахлынувшего чувства с уст готово слететь слово. Однако, если произнести его, оно покажется глупым, а потому я молчу. Лунный свет скользит по горе, его поток пронизан минеральным блеском камня. Я протягиваю ему навстречу руку, он течет по моим пальцам, тяжелый, густой, точно маслянистая ртуть, и тут же исчезает. В этот момент на веранде появляется кузнец Триго. Веранда выходит на площадку перед домом. От звуков гитары, как от камня, брошенного в стоячие воды лагуны, по лунной лужице бегут круги. К тому, что говорит Амадеу, я прислушиваюсь с особым интересом и вниманием.

— Любопытно, — сказал я. — Вы собираетесь искать Абсолют в грубой силе, как таковой. В наши дни Абсолют и есть грубая сила.

— Если хотите, любой Абсолют — грубая сила. Сила, и только сила. И так было всегда.

Сидя около жаровни, падре Маркес медленно передвигает пешку и шепчет:

— Лучше бы ты был горячим либо холодным. Но раз ты не горячий и не холодный, я тебя выплюну [30] Перифраз из «Откровения» Иоанна Богослова, гл. III, стих 15–16. .

— В какой-то мере все это — правда, — говорит пышная белокурая Эма. У нее покрытые лаком ногти и сигарета в зубах. — Все великое исполнено грубой силы. А бог — предел величия.

Мы еще продолжаем сидеть за столом, мы — это Эма, Ванда и я. Амадеу уже ушел, и мы говорим о его «требнике». Именно тогда побледневшая и серьезная Ванда сказала мне, держа рюмку в дрожащей руке:

— Мне надо что-то сказать тебе.

— Что?

В воздухе звенит гитара. Это голос ночи. Голос сбивчивый, нетвердый, грубо извлеченный из струн грубыми пальцами. Одобряемый этим голосом, я рассказываю Амадеу о своих «приключениях» и о своем ненасытном теле. Амадеу отпускал мне грехи, объявляя их родственными греху первородному. И передо мной открывалась реально существующая человеческая жизнь, а мертвые уходили в прошлое. Мы с Амадеу сидели на вершине горы, у часовни святого Силвестра под зимним солнцем. А лежащая внизу деревня, как цветок, тянулась к свету. Амадеу улыбнулся. И опять его похожий на куриную гузку рот кривился — почему ты смеешься? Отпущение грехов — дело нелегкое,

— Неисповедимы пути господни

отпущение освящает до самых корней. Животное берет пример с человека: бык тоже исполнен грубой силы. Я рассказывал, сбивался с темы, говорил о горных дорогах, о старой Зулмире, которая приходила издалека, продавать хлеб. А может, то была Кремилда, с кем только она не путалась, жила на краю деревни, имела шестерых детей. Я рассказывал.

— Бык тоже исполнен грубой силы, — говорит Амадеу. — Необходимо отпустить грехи животному, освятить его человечностью, совестью.

Отпущение грехов — дело нелегкое. Следовало бы задуматься над тем, что говорил Амадеу. Проблемы пола возникли с возникновением религий, ибо истины его божественны.