Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

От удовольствия я даже рассмеялся. Да, полиция — это венец всех логических доводов, всех теорий, всех поступков, в том числе самых чистых, всех больших начинаний, всех мыслей, всех свершений. И смеялся довольно долго. Все четверо, двое с одной стороны, двое с другой, стояли и переглядывались. Потом покачали головами. А затем и того хуже: похлопали меня по спине. Я же продолжал сидеть и смотреть на огонь. Наконец они ушли, оставив дверь полуоткрытой. Я даже не встал. А когда услышал шум поднимающейся в гору машины, подошел к двери и посмотрел на небо. Все видимое глазу пространство было вновь покрыто толстым слоем снега, ибо настало его время.

И все же, пожалуй, в первый раз я тебя увидел на пасху, или ты была на пасху такой, какой мне запомнилась. Да, с хронологией у меня плохо. Все перепутано? Кто-нибудь, прочтя мною написанное, скажет именно это, не иначе. И определенная доля правды тут, конечно, есть, поскольку сейчас я во власти эмоций, а может, и это не совсем так — так что же? Люди и их мысли, как, скажем, деревья, всегда в гармонии с гем местом, где они находятся, и временем. Однажды один человек (не Амадеу ли рассказывал?) сказал приблизительно следующее: «Прекрасно, как встреча зонтика со швейной машиной на операционном столе» [31] Цитата из «Песен Мальдорора» французского поэта Лотреамона, ставшая лозунгом сюрреалистов. . Это своеобразная, дисгармоничная красота, — думаю я, чтобы хоть как-то восстановить утраченную гармонию. Земля в цвету, воздух полнится разлитым в нем ароматом — и идет Эма. Идет высокая, белокурая, белокожая. Момент первого ее появления. Память прошлого подавляет меня, но глаза мои смеются. Нужна грубая сила, сила четвероногого, чтобы выстоять, сохранить ясность мысли, не дать поглотить себя горячей мгле. Смутная мгновенная радость в подавленном рыдании, в чуть заметном знаке приказа, который мне отдан. И вдруг слышится бледная музыка, музыка, напоминающая немой, но выразительный взгляд — зачем ты здесь? Надо начать новую эру, ведь в жестокости тоже есть любовь.

Спрятавшись в тенистом укромном углу церковного двора, жду. Ванда сказала мне:

— Встретимся после мессы.

— Ты тоже идешь к мессе?

— Составлю компанию Эме.

Жду. Миг радости, мои глаза блестят. Блестят в сиянии солнечного света, в птичьем гомоне, который его возвещает, в свежем ветре молодости. Небо юное, акварельно голубое. С косогора сбегают ручьи, ласково, точно крылья жужжащих майских жуков, вибрирует солнце. И вот из церкви выходит Эма. Выходит, снимает с головы шарф, ищет в сумке сигареты и закуривает. Еще какое-то время она щурится, глаза режет яркий солнечный свет, она оглядывается вокруг и глубоко вдыхает аромат земли, возрождающейся к жизни. Ванда выходит следом за ней и тут же находит меня глазами. Я подошел, широко ступая. Все еще не привыкшая к яркому свету и одурманенная ароматом цветущего дрока и пахучей смолы, Эма на фоне лучащегося звездного горизонта рассеянно приветствует меня:

— Очень рада.

Ее белокурые, почти платиновые волосы рассыпаны по плечам. Длинными шелковистыми прядями играет ветер, на лице то же выражение, какое бывает в замкнутом пространстве комнаты. Эма курила. Проходя мимо, прихожане серьезно посматривали на нее и исчезали на идущих от церкви улицах. Да, Эма курила. Она была высокая, очертания тела плавные, в их линиях сквозила медлительность, религиозная торжественность.

— Ну, пошли?

Кто она? Подруга по коллежу, сказала ты. Дочь икса, скажут знакомые ее отца. Любовница или жена игрека, скажут друзья игрека. Эта сеньора с третьего этажа, скажет привратница дома, в котором она живет. Кто она? Она красивая, высокая женщина. Как сейчас вижу ее. Распущенные волосы развеваются по ветру. Она щурится от утреннего солнца и ветра. Высокая и белокурая. Курит.

— Вас не удивляет, что они возмущаются? — спросил я

увидев брошенный в ее сторону взгляд выходивших из церкви. Она ведь вышла из церкви, сняла шарф и закурила.

— Я родилась, чтобы вызывать возмущение, — говорит она. — Это единственная возможность чувствовать себя живой.

Почему? Она пожала плечами и улыбнулась мне, похоже, с состраданием.

— Все живое вызывает возмущение,

а смерть нет, она — естественное состояние…

— Иными словами — обычное,

Мертворожденные, заживо умершие, мертво-мертвые.

— Это естественное состояние человека.

Вдруг я почувствовал: со мною что-то происходит. Эма была в жизни на моей стороне — который же час? Пока не стемнело, надо срубить несколько молодых сосен. А в будущем следует быть предусмотрительным — готовиться к зиме летом. Летом проще и легче, можно срубить и большие деревья, отпилить сучья и наколоть дров, приготовить все как надо. Снег прекратился. Он мягкий и легкий. Заботливо укрывает все гниющее, возвещает мне о начале начал.

— Кто это?

— Моя подруга по коллежу, — сказала ты.

Но девственное начало, составляющее ее суть, вдруг высвечивается моим глазам, она белолика, с прозрачной кожей.

— Меня не возмущает сигарета, меня возмущает, что вы ходите к мессе. Нет, не совсем то. Обе эти вещи не связываются.

— Ну и…

Но в этот самый момент я обнаружил исчезновение Ванды. По улице Милосердия мы с Эмой шли одни. Я бросился через проулок, который идет от церкви к горе. Ванды там не было, крикнул, стоя на скале:

— Ванда!

Ответа не последовало. Поднялся на вершину Святого Силвестра — святой стоял на алтаре, — прошел между скал, где особенно солнечно бывало по утрам, наконец отправился к ней домой и застал Ванду у нее в комнате. Она была совершенно спокойна и когда меня увидела, и когда я расстегнул ее блузку и облегающую бедра юбку, обнажив белизну ее тела. Тело было морщинистым, груди вялыми, дряблыми. Оба мы словно оледенели, мы видели себя со стороны, чувствовали, что нас разлучает печаль, что совершившегося уже не исправить. К чему была наша нагота? Где Луис Баррето? Я поискал его глазами, его и его стакан с виски, — в отъезде?

— Эма ждет нас, — сказала Ванда.

Стоя спиной друг к другу, мы оделись. Что на это можно было сказать? Эма действительно ждала нас на улице Милосердия. Внизу, у часовни, дурачок Бело все еще пытался набросить ботинок на колокольчик. Около него мы останавливаемся: может, на этот раз набросит? Ботинок взлетает, кувыркается в воздухе, задевает колокольчик и падает наземь.

— И за этим занятием проходит его жизнь, — говорю я.

— Ты можешь помочь ему, — говорит Ванда.

— Это бесполезно. Ботинок не может повиснуть на колокольчике.

Тогда, улыбаясь, Эма берет ботинок и собирается сделать первую попытку. Она рассчитала расстояние, долго прицеливалась, то вскидывая, то опуская глаза, и наконец, найдя нужное положение, бросила. Ботинок повис. Мы все видели, как ботинок взлетел, задержался между стеной и колокольчиком и повис, легко и просто повис на колокольчике. Глупо ухмыляясь, дурачок Бело следил за движениями Эмы, безнадежно опустив руки с толстыми, все время шевелящимися пальцами. Потом, замерев от ужаса, смотрел на взлетевший в воздух и повисший на колокольчике ботинок.