Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— И мне безразлично, что бог не был воплощен, — сказала Эма, — с тех пор, как божество обрело плоть. Потому что важно совсем не это, важно, что небо спустилось к земле. Существует неодолимый зов, и все. И мне совершенно безразлично, существовал Христос или не существовал никогда. Вы помните слова Эмилио Босси «Христос не существовал никогда». Каков кретин!

Евангелисты не дают нам портрета Христа, и это потому, что истина не в его существовании. Какое имеет значение, существовал он или нет? Какое имеет значение, были ли Христос и его чудеса вымыслом? Чудо в том, что этот вымысел существует. И то, что он существует, — важно.

— Я все это должен рассказать падре Маркесу, — сказал я.

— Бедный падре Маркес, — говорит Эма.

И тогда я сказал ей:

— Эма!

— Да.

— А я ведь в вас влюблен.

— Это приятно. Но неправда.

Роща еще далеко. Еще на приличном расстоянии от меня, моих уставших рук и той ответственности, что они на себя взяли. В свежевыпавшем снегу мои ноги утопают и оставляют четкий след. Как брильянт, искрится солнце. Я жадно пью воздух — сколько я еще выдержу? Ах, как же ты запаздываешь! Будущие тысячелетия помазали тебя на царство, а тебе это неведомо, но я-то знаю. Где ты, беззаботный? Если бы как-нибудь ты прислушался, спросил бы себя самого. А можно ли жить на кладбище? Здесь огромные могилы с множеством украшений, улицы чисты, но это — земля мертвых. Нет, мертвых здесь нет, все погребено под снегом. У меня пудовые руки и ноги, я едва тащусь и захлебываюсь воздухом. Слишком чист он? Я стар, я из времен всеми забытого прошлого?

— Почему неправда? Вы ведь — женщина, Эма, но почему-то пренебрегаете тем, что вы женщина. Ведь вы существуете, вы, ваше тело, но то ли оно вам неведомо, то ли вами забыто. А ведь именно человеческое тело свидетельствует, что человек существует, не так ли?

Сентябрьский ли это свет? Свет, подобный жидкому меду, он льется с верхушек сосен. А может, августовский, жаркий? Где мы? Время существует только во мне. И оно, это время, абсолютно, оно вспышка вечности. Но Эма мне возразила:

— Нет, я о своем теле не забыла! Я свое тело хорошо знаю и не пренебрегаю им. Знаю все, целиком, и даже ту его часть, на которую вы намекаете. И если бы вы только знали, сколь она божественна и презираема. Есть какая-то жалкая гордость в абсолютизации тела. К тому же мое тело божественно только тогда, когда эта его божественность для меня очевидна. Вне этой его божественности я его презираю, как все, что в этом мире подлежит гниению.

— Однако замужество, Эма, — это профанация тела, это… это его секуляризация.

— Кто вам сказал, что я хочу выйти замуж?

— Не знал, что вы противница брака.

— А разве я сказала, что противница? Я только против всех формул смерти. А смерть может быть как в браке, так и вне его. Да, кстати, и жизнь. Я за жизнь, за жизнь, где бы она ни была.

Тогда я вспомнил Амадеу. И того субъекта с усиками, имя которого узнал тогда, когда знать его уже не было необходимости: субъект уехал. И о стакане виски Луиса Баррето, а сына все нет и нет. Эма помедлила, прежде чем ответить, но потом сказала с отчаянием в голосе:

— Все пути хороши, были бы они только путями. А вот когда они становятся средством для достижения цели, человек впадает в заблуждение. И лучший выход — вернуться к исходному пункту или умереть.

Где мы в этот душный жаркий вечер? У Креста, под открытым небом или в гостиной? Сумерничаем? Иногда мне вспоминаются каштановые деревья. Если спускаться по мощенной камнем дороге, выйдешь к каштановой роще, которая приведет в долину. Моя память о лете хранит ее зеленую тень всегда. Эма! Сколько было у меня возражений! Из родника, возле которого угнездилась шевелящаяся черная масса пауков с большими тонкими лапами, сочится свежая вода. Да, сколько было возражений! Но где они? Ушли, как вода в песок. Удивительно то, что они еще значимы, всё еще значимы и неизменны, хотя и мертвы. Что возвращает жизнь доводу? Конечный вывод не завоевывается, жизнь не арифметика. Конечный вывод — это моя усталость или моя уравновешенность, которая определяется моей усталостью и выражается в моем отсутствующем взгляде. Мои возражения, Эма, до сих пор значимы. Как и твои доводы. Как и доводы Амадеу, Мигела и всех тех, кто умерли. Мои возражения увлекло существующее во мне подземное течение, и они ушли в песок. Или просто уже не годятся. Потому я говорил тебе:

— Но, Эма, вы ведь тоже за то, чтобы все начать сначала, вы сказали, что «вера завоевывается, и вы не знаете, верующая ли вы»,

и она отвечала, что пределом для нее был Предел, последнее явление Абсолюта — того верховного начала, которое не имеет имени и есть то усилие, которое лишь путь к нему.

— Единственная реальность жизни — это Дух, что пронизывает ее и помогает нам жить, и в конечном итоге мы его обретаем.

Робкое предупреждение, ускользающая полнота бытия. Вдруг, когда мы меньше всего того ждем… Существует час, когда дух проходит, проходит сквозь все, подобно холоду, которому не помеха закрытые двери дома. Чуть заметное движение воздуха над верхушками сосен, и в вышине появляется звезда. Ветер неожиданно приносит какой-то аромат или звуки еле слышной музыки. Каждое мгновение в своем роде уникально, каждая тревога неясна и бессмысленна, каждое сегодняшнее невероятное открытие заурядно, зауряднее того, что уже сделано, и не видно даже тогда, когда глаза закрыты, каждый свет мгновенен и непостоянен, каждая неожиданность — неожиданна, хотя нет ничего неожиданного, каждый голос, который слышен после того, как всё сказано, — это предвестники Мессии, который никогда не придет, ибо его приход — всё это, и все верования, все заблуждения, бремя которых люди принимают, и все отчаяния, и все преступления. А если это не так, то как существуют религии, отчаяния и преступления? Это их способ заявлять о себе, о пределе, к которому все стремятся.

— Любая религия — предлог. Я приняла ту, что подошла мне или показалась более человечной. Воплощение и страдание. И воскрешение. Триумф человека и его боли. Каждая религия — это некий метод, и чувственность тоже может быть методом.

А вот я, знал ли я об этом? — существовали катары и буддисты, для которых чувственность служила средством очищения.

— Существует одна легенда о святой, — продолжала Эма, — о святой Эпонине, знаете? Эта легенда трогает меня до слез. Из чувства сострадания и жалости Эпонина отдавала свое тело бродягам, нищим и прокаженным, подобно тому, как другие подают милостыню. Это был ее способ достичь духовного предела, полноты.

Она вдруг умолкла, изменившись в лице, но вскоре спросила:

— Чем же было ее тело для всех них?