Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Пожалуйста, ботинок на колокольчике, — сказала Эма.

Взгляд дурачка был прикован к висящему на колокольчике ботинку, он смотрел на него неотрывно. Потом, придя в ярость, стал издавать какие-то неразборчивые звуки, брызгать слюной, резко вскидывать руки, вначале одну, потом другую. И тут полился непрерывный нечленораздельный поток звуков. Нижняя челюсть дурачка ритмично, как у куклы, отвисала и подбиралась, взгляд сделался мутным и устремился в пустоту. Мы трое смотрели на него, не произнося ни слова. Потом он умолк. Однако чуть позже, так и не сдвинувшись с места, возобновил свою пространную невнятную речь. Снова умолк, застыл с открытым ртом, лишь изредка выдавливая из себя ан, ан. Потом опять забормотал. Лицо его было желтым, он оплыл толстым слоем жира, и это мешало ему двигаться. На обритой голове виднелась большая опухоль, которая, похоже, и делала его безумным, что вызывало у нас бесконечную жалость. Продолжая стоять на месте, он из последних сил и зло выкрикнул ан, ан. Наконец повернулся и пошел вниз по улице.

«Он скоро умрет», — вдруг решил я. Мысль пришла внезапно, но почему именно эта, не знаю. Я смотрел ему в спину. Толстый, он шел, словно утка, переваливаясь с ноги на ногу, на непокрытой голове отчетливо виднелась опухоль. И я снова подумал: «Он скоро умрет».

Да, то была не требующая доказательств очевидность, очевидность абсурдная и безусловная. Эма, похоже, прочла мои мысли и произнесла их вслух:

— Скоро умрет. Что еще ему остается?

Мы трое стояли и смотрели вслед удаляющемуся вниз по улице дурачку Бело. Несколько любопытных тут же высунулось из окон стоящих окрест домов, и их неотступные тяжелые взгляды не оставляли нас долгое время. Потом так же разом они скрылись, и окна захлопнулись.

Когда мы вернулись домой, была ночь, душная летняя ночь. Расположившись на террасе за кухней, мы долго вслушивались в шум ветра, трепавшего верхушки сосен, всматривались в чистое высокое небо. Детьми мы всегда, бывало, располагались перед домом. Утомленный дневными играми, частенько затягивающимися допоздна, я клал голову на колени матери.

— Ах, вы все еще не нарезвились…

Тут всходила луна. С веранды слышались звуки гитары, струны которой перебирали толстые, сильные пальцы кузнеца, и гитара пела о трепетном часе, о простирающемся вокруг пространстве и о том, как большие тени покачиваются на лунных волнах.

— Ночь на дворе, а вы все резвитесь…

Спи, не копайся в себе под баюкающим тебя звездным небом. О боже, боже! Почему я взываю к тебе? Кто ты? Перед моими глазами лежит безбрежная снежная пустыня, белизна стерильно чистого снега и белизна лежащего передо мной бумажного листа режут мне глаза. В воздухе звенит гитара. Звенит слабо, еле слышно, но звук чистый. Серебряный. Он плывет под луной. И в унисон с ним, кажется, дрожа, звенит идущий от луны свет. Умиротворяющее предзнаменование, мягкие лунные волны накатывают на стоящие в деревне дома и, отхлынув, широко разливаются по земле. Я четко и ясно мыслю. Мысль моя взлетает вверх, парит в облаках. Изнутри я обнажен и наивен, наивность еще сохранилась, сохранилась навсегда. Медор растягивается на цементном полу террасы — похоже, пришел англичанин? Иногда Медор принимается лаять, лает на одному ему слышимые шумы. Эти шумы доступны только животным, ибо животные непорочны. А то вдруг ухо Медора встает торчком, и пес прислушивается к предупреждению, которого нам не услышать.

— И все же, Эма, — сказал я, — вы ходите к мессе, это же смешно до невероятности!

— Да, конечно. Но ведь и вы шли к мессе.

— Ну, если так, то я иду потому, что я — выше этого, потому, что я не ребенок. Иногда я обедаю у падре, мы играем с ним в шахматы. Ну и, чтобы не ждать его на церковном дворе, вхожу в церковь. И вхожу только потому, что мне безразлично, войти или не войти. Вам, конечно, известна злая шутка Жункейро [32] Герра Жункейро, Абилио (1850–1923) — известный португальский поэт-сатирик. о том, что Христос вознесся на небо на воздушном шаре. Законченный дурак. Но я спрашиваю, если бы данный, конкретный случай не был так смешон, если глупость — это ребячество, не свободны ли они оба в своей фантазии? Вознесение и Успение и «Это есть мое тело» — как же вы не видите, что все это ребячество? Аргументов у меня нет, и всему этому я могу противопоставить только свою полную уравновешенность, голос абсолютной уверенности, который мне это внушает, голос зрелости, который вынуждает меня смеяться над миром детей. Однако вы, Эма, не ребенок, и это меня смущает. Основные истины — это наше внутреннее равновесие. Так познай же эти истины. Как же вы ребячливы, хотя уже не ребенок, так ведь?

Спи, не копайся в себе. Иметь мысли, вступать в споры — удел молодых. Ты стар, в старости не спорят. Старикам достаточно самой маленькой мысли, даже той, что не становится мыслью.

Бледный безмятежный лунный свет освещает глубокую ночь. Покой нисходит на мои потускневшие глаза, небо гаснет. Спи.

— И все же послушайте меня еще раз, — сказала Эма. — Хотя стоит ли меня слушать? Я хорошо знаю, сыта по горло знаниями о божественности Христа, непорочности и всем прочим. Но вы ведь тоже не верите ни в «чистоту» розы, ни в «красоту» неба, ни… Но они ведь существуют для вас, для вашего зова. И мне совершенно безразлично, что бог не был во плоти, с тех пор…

— Какой бог? Вы же говорили, что у вас нет бога, которого вы бы могли мне предложить. Вы даже говорили, что у него нет имени.

— Я должна ему дать «имя», должна. Да какое это имеет значение? Ведь вы употребляете такие слова, как «любовь», «смерть», «отец», «сын», точно так же, как их употребляют все, и давно. Однако смысл, который вы вкладываете в эти слова, совсем не тот, абсолютно не тот, что вкладывали в них раньше. Я не могу предложить вам бога, предложить бога вам не может никто, разве что его глиняное изображение.

— Эма, пожалуйста, не надо, прошу вас. Вы же «верите», а потому наша беседа невозможна, как всегда, невозможна.

— Кто вам сказал, что я «верю»? Лично я этого не знаю. Вера завоевывается по крохам и ежеминутно, и мы никогда не можем быть уверены, что она наша и навсегда. И это хорошо. Верить — удел смелых. Трусливые же слепо повинуются церкви. Я не труслива. Однако очевидность редко себя обнаруживает. Камни, состарившееся тело — вещи очевидные. Так что, выходит, я не верю.

Кто-то зажег свет на террасе — луна, похоже, так и не выйдет? Медор вдруг просыпается, поднимает голову и снова растягивается на полу. Ванда слушает нас молча, даже словом не обмолвится. Должно быть, думает о чем-то более важном. И вдруг мне вспоминается, как я ей сказал:

— Иди!

комната рядом — не там ли Луис Баррето? Он сидит у постели со своим стаканом виски — там он или нет? Но то, о чем я хотел сказать, из головы улетучилось. Вдруг я вспоминаю Ванду, ее дряблое, вялое тело. Теперь ее груди, должно быть, похожи на мешки.