Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Уходи, — говорит мне Ванда.

— Хорошо, но завтра поговорим,

не сегодня, конечно: все это так далеко от нашей человечности, в глазах моих страх, страх во всем моем теле. Между нами встала сверхчеловеческая сила, и мы утратили дар речи. Вернется ли он к нам завтра? Возможно ли, чтобы в твоем теле зародился ребенок? Будет ли он плоть от плоти — твоей и моей? Сможем ли мы сказать, что он сделан нами?

— Уходи, — повторила Ванда.

И вот снова я смущен и унижен. Стою, облокотившись на спинку кровати, и вижу перед собой лежащую нагую Ванду. Освещенная бледным светом, светом veilleuse [33] Ночника (франц.). , она, не глядя, меня гонит, гонит от себя, из своего сознания, оставляя мне свое тело, если я в нем нуждаюсь. Уязвимое тело. Я вижу его все, целиком, вижу то, чем оно соприкасалось с жизнью, — это руки, ноги, живот, густая черная поросль. Так зародится ли в твоем теле ребенок? Плоть, божество его отрицает, и его, и благодать, и улыбку начала — возможно ли это? Я не ухожу, медлю, ты спишь. Удивительным спокойствием веет от твоих прикрытых глаз, твоего обрамленного волосами лица, оно в тебе, и невинная обнаженная плоть чувствует себя свободной, точно, упавший с дерева плод. Осторожно выскальзываю в коридор. Осторожно, потому что испытываю испуг и униженность. Ты спишь. Однако когда подхожу к гостиной, то вижу распахнутую настежь парадную дверь. Луис Баррето держится за ее ручку. Лицо его словно белый каучук.

— Уходи! — говорит мне вслед Ванда.

Лицо — белый гипсовый слепок.

Первым, кого я заподозрил, был англичанин, хотя никаких оснований для того у меня не было. Мне просто хотелось, чтобы им оказался он и Ванда была бы посрамлена. Приключение это ровным счетом ничего не изменило бы, но у меня бы появилось то объяснение, которое удовлетворяло мое самолюбие. Любое объяснение всегда удовлетворяет. И ставит все на свои места и создает впечатление, что все на свои места поставили мы. Да и в данном случае с Вандой — как быть, если нет объяснения? Все было столь нелепо и столь необъяснимо, что я никак не мог сообразовать свою жизнь со случившимся. Единственное, к чему я пришел, — это не думать о случившемся, отбросить его как факт. Но случившееся существовало.

Наконец появился англичанин — почему наконец? Да, наконец я вспомнил его. Как видно, пришел его час. Он занимался закупками вольфрама, снимал в деревне дом, бывал в нем наездами, иногда задерживался здесь дольше обычного. Ночевал ли он у Баррето? Допоздна засиживался, иногда уединялся с Баррето в уголок или в одну из комнат, прихватив с собой бутылки и стаканы. Однажды пришел с собакой, не знаю, где он ее подобрал. Дал псу красивое имя, назвал его Медор. Имя, мне кажется, литературное, где я его вычитал? Пес был флегматичный, похоже, англичанин его кастрировал. Некрасивый, цвета старых вещей. Когда же англичанин уезжал, пес оставался или у Баррето, или на шахте. В последнее время англичанин уезжал редко и чаще всего недалеко — занимался своими коммерческими делами.

И вот как-то вечером, когда я иду к Ванде, иду, сокращая путь, проулком мимо дома Аны Бело — проулком я почти не хожу, обычно в обход по улице Кина, — в такт моим шагам к опаленному пепельному небу несется колокольный звон, несется до самого горизонта — кто-то умер? Звон тягучий, весомый, вещающий. Пропасти вторят ему эхом, эхо разносит этот кандальный звон мира. Он ударяет мне в затылок, и вдруг я что-то припоминаю. Что-то, но что, что именно, не знаю. И это что-то с опаской ищу в тенях, разбросанных по холмам, в обуглившемся небе. И вдруг слышу глухой внутренний голос, он мне подсказывает. Давным-давно умер кто-то великий. А кто-то умер вчера, кто-то умрет завтра и в течение многих последующих веков. Смертью дышат бесконечное пространство, черные тени от неба и гор, тусклый, душный, жаркий вечер. И от края до края над выжженной и бесплодной землей звонят, звонят колокола, возвещая вечную память тысячелетий и начало отсчета. Кто же умер? И вот, оказавшись у дверей дома Аны Бело, слышу громкий, то нарастающий, то стихающий, плач, звучащий в унисон с колоколами. Не задумываясь, вхожу и вижу — не заговорил ли я громко? — стоящих на площадке у дверей старух, они одеты в черное, образуют черный полукруг, а в глубине сидит Ана Бело. Я поднимаюсь на площадку и спрашиваю… Она объясняет:

— Мой Сын, мой милый сын…

Старухи впиваются в меня взглядами. Некоторые уже без платков — жара заставила откинуть платки на плечи. Как сейчас помню пучки их старых седых волос. Старухи молчат и смотрят на меня, смотрят пристально, взгляды их злобны.

— Сподобился, господь прибрал его к себе, — говорит одна.

Я ищу ее взглядом — кто же это сказал? — ни одна не шелохнется, все молчат, и даже губы втянуты внутрь беззубых ртов. Но голос еще слышится, он грубый, он звенит, как металл. Я хотел узнать, как это случилось? Ана рассказала:

— Ах, сеньор учитель, даже не знаю, даже не знаю. На днях сын вернулся домой очень злой и что-то бормотал себе под нос, бормотал не переставая. Потом не захотел выходить на улицу, и все, и не выходил. Я ему говорила: «Пойди, сынок, пройдись». Так нет, сеньор учитель, он садился в кухне и сидел сиднем, уставившись в одну точку. Мой дорогой сынок. Удалось мне его уговорить лишь выйти сюда, на площадку перед дверью. Здесь сидел он часами, часами. И снова я ему говорила: «Сынок, пойди пройдись». Нет, сеньор учитель. Выходил только сюда, на площадку, а потом шел в кухню. Какая причуда! Из комнаты в кухню. Потом я уже его упрашивала: «Выйди хоть на крыльцо». Иногда выходил. Садился на ступеньки и сидел. Сидел часами. Ну просто причуда какая-то. Отчего это случилось?

— И умер? — спросил я.

— Да, и умер, сеньор учитель. Умер за каких-то три часа. Не знаю, что за несчастье с ним приключилось…

Невыносимо душно. Особенно тяжко во дворе, он пышет жаром. Вхожу в комнату Бело. Дурачок уже в гробу, у стены стоит крышка. Выражение лица усопшего серьезное, удовлетворенное, на губах даже играет глупая улыбка. Как же он толст! Руки оплыли жиром. Сколько ему: сорок, пятьдесят? Время никак не отразилось на его внешности. Он юн, улыбается. В головах две раскисшие от жары свечи, воск капает на пол. В застывшем воздухе жужжат мухи. Одна из старух, вся в черном, сидит в углу. Должно быть, дремлет. Дурачок спит. У него лицо толстое и совсем желтое в свете зажженных свечей. Тишина, слышно слабое потрескивание свечей и мушиное жужжание. Вот еще одна старуха садится на пол. Когда я вхожу на площадку перед дверью, там уже никого нет. Одна из соседок увела Ану Бело к себе, чтобы утешить, другие ушли. Колокола смолкли, тишина. Но звон их еще длится в огромном небе и на земле, застывшей от ужаса.

Когда я подхожу к дому Ванды, там уже Эма, Ванда и англичанин. Они сидят в креслах на террасе, которую со всех сторон обступают сосны. Но за стволами сосен просматривается горизонт. Англичанин встал мне навстречу, пожал руку, сухо, деревянно поклонился. Все трое беседуют. Говорят об Аристидесе, Агеде, Эмилии и других.