Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Скоро умрет, — говорит пораженная Эма.

— Но человек — не исчезнувший вид! — воскликнул я в исступлении.

Все они умны, их головы полны идей. А-а, у меня тоже были идеи. Не очень много, конечно, и простейшие, как лежащие на горе камни. И что от них осталось? И откуда вам известно, что правы вы? Человек больше, чем просто человек, так было всегда. Выбросьте на помойку все, что было создано вами с любовью. Философию, науку, искусство. Как-то однажды я увидел у тебя, я пришел к тебе в гости, Ванда, привезенные тобой или тебе присланные альбомы — новая живопись, новая скульптура. Амадеу, нет, не уверен, что Амадеу, но кто-то, кого я не помню, еще тогда посмеивался — выставка скобяных изделий, сплошное выдрючивание. Среди репродукций были скульптуры одного субъекта, так вот они напоминали куски угольного шлака, только крупнее обычного, и говоривший изощрялся, пародируя модных теоретиков с их выспренней премудростью.

— Представьте себе: нахожу во дворе, прямо во дворе полдюжины камней, в каждый втыкаю по железяке, устанавливаю на подставку и выставляю на всеобщее обозрение. И вот искусствовед принимается теоретизировать, говорить о пространстве, о выразительности, игре форм, и… простой камень превращается в скульптуру, оцененную в двадцать тысяч.

Все смеются, но мне не смешно. Я просто терпеливо слушаю эту болтовню.

Кто-то заговорил о музыке, о пластинках с новыми записями. Они чудовищны, но сколь утонченны названия. Некоторые пластинки я прослушал. Визги, шумы — невообразимая какофония. Потом минута тишины, иногда больше минуты. И опять какофония, и опять тишина. На нескольких пластинках записаны вполне приемлемые для слуха звуки. Однако где же «музыка»? Можно ли назвать музыкой даже приемлемые для слуха звуки? Пустые, ничего не дающие ни уму, ни сердцу звуки напоминают какую-то схему из железных нитей. О, музыка, музыка, которая меня влечет, музыка старинная, внезапно разверзающаяся перед нами, словно пропасть — но пропасть, обращенная ввысь, — и далекая, далекая, как воспоминание, и недокучающая, и мягкая, мягкая, как лоно,

— А-а, вы все еще не нарезвились…

музыка былого, моей неодолимой нищеты, музыка мертвых.

Однако искусству несвойственны заблуждения, а потоку я знаю, что какофония — это музыка моего времени, искусство моего часа, музыка ужаса, железного века, моего века. Самоуничтожающаяся целиком и полностью.

(— Самоуничтожающаяся, да еще целиком и полностью? — спрашивает меня Эма. — Мы просто ее не понимаем. Скоро к нам приедет один человек искусства, его пригласила Ванда, и вы станете свидетелем рождения искусства. Великий голос еще слышен, он обращен к человеку, но человек стал глух и утратил пути к прекрасному.)

— Мне нечего тебе дать. Я ничего не хочу тебе давать.

— Что ты сделал с надеждой?

Может, я покончу с собой. Покончу где-нибудь вдали от деревни, между двумя затерявшимися в горах скалами. Я всего лишь скажу тебе:

— Начинай все сначала!

и тут же покончу с собой. Выберу место в горах. Может, когда-нибудь вы найдете мои кости, они уцелеют. Но по ним вряд ли можно будет меня опознать. Они будут обглоданы и изгрызены волками и собаками до неузнаваемости. Тогда вы спросите:

— Не собачьи ли это кости? А может, осла, старого-старого осла?

потому что никому не придет в голову, что это человеческие кости. Однако рядом с ними или чуть дальше будет найден весь хлам моего времени. Скульптурные обломки и жалкие живописные потуги художников вы похороните на каком-нибудь чердаке. С улыбкой сострадания послушаете визги и шумы мелодий моего века. Хотя, поверьте, все это было от отчаяния и связано с любовью. Эма говорит:

— Все это выражает любовь и отчаяние. И жить будет только эта любовь, любовь и ярость. То, во что вложена душа.

Но кто сможет распознать эту душу? И почему я думаю об этом именно сейчас? Сейчас я этого не знаю, и сегодняшнее мое незнание ничего не говорит мне о будущем. Когда же, наконец, пойдет дождь? На днях обязательно нужно сходить в поселок. Да, вы, потомки, будете взирать на весь навоз, оставленный нами, с улыбкой сострадания, нет, с усмешкой. А какой навоз создадите вы? А может, некая твердая уверенность отформует ваше существо таким, что оно будет лишено оснований чем-либо потрясаться, печалиться, испытывать подавленность от ночных кошмаров?

— Ванда, — сказал я. — Я хотел бы поговорить с тобой еще раз, наедине.

Кто-то возобновил разговор о войне, и Ванда, приложив руку к уху, стала прислушиваться. Да, оружие было страшным, но сколько же на земле всего прочего, не менее страшного. Зачем еще одна война? Англичанин сосет трубку.

— Well [35] Ладно (англ.). , — говорит он.

Зачем еще одна война? — спрашивают. Well: конфликт личностей, идеологий, религий, классов. Все уже себя исчерпало, ничто уже не может быть доводом.

— Не знаю, известна ли им появившаяся новая наука,

новая наука Полемология, правда, любопытно? Война всегда была очевидной необходимостью, естественным феноменом, как и передышка с того самого момента, когда человек перестал быть животным, которое войны не ведет. Теперь же воевать учат. Зачем войны? Чтобы что-то оспаривать и разрушать. То, что является истиной, доказательств не требует. А то, что требует доказательств, сомнительно. Бог стал умирать, когда ему показали, что такое жизнь. Войны стали реже, когда им пришлось себя оправдывать. Предлог к войне, предлог как таковой, появился совсем недавно. Ведь было время, когда он был не нужен. Последней разновидностью войн явилась война гражданская или идеологическая. Однако уже нет идеологии, которую можно было бы вынести. Даже идеология «нации». Миф о нации оказался с гнильцой. Что в нем было от «наций»? Нация родилась как эквивалент «личности». Но теперь личностей не существует.

— There is a world, there is a family [36] Существует мир, существует семья (англ.). (так ли он сказал?). Мир — один-единственный и неделимый. That’s all [37] Вот и все (англ.). .

— Человеку нравится убивать, — сказал я. — Человек жесток.

— Yes [38] Да (англ.). . Но это быть преступление, война быть другое.

Положить конец преступлениям невозможно, они будут вечно. Но организованное преступление, даже мелкое, всегда нуждалось в идеологическом оправдании. А уж крупное — в высшей идеологии. Как же ее защитить? Как же ее оправдать?

— Человек жесток, — продолжал я твердо. — Ему нет необходимости что-либо оправдывать.

И все же мне нравилось слушать все эти разговоры. Но как быть с истиной? Вполне возможно, первое и последнее слово за животным. И если говорить о голосе не только животного, но и человека, то голос человека всего лишь узаконивает действие животного, которое кусается, бодается, но которое уже утратило ту наивность, что сопровождала эти действия животного, но сохранило получаемое от этих действий удовольствие.