Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— После всех сражений, ярости и надежд всегда спрашивай: «А что потом?»

Мне кажется, Эма устала от разговора. Я слушаю ее и молчу. В усталости она становится еще прекраснее, глаза возбужденно поблескивают. И тут вдруг я оказываюсь подле нее, оказываюсь, не отдавая себе в том отчета, точно моя цель, цель жизни, и смерти, и Вселенной, в этом женском теле. Эма сидит на софе, обтянутой красным плюшем, теплым мягким плюшем, цвета свежей крови. У меня мутнеет в глазах, мутнеет от горячего кроваво-красного цвета, щедро струящегося от твоего тела, Эма. А она сидит и одной рукой опирается о красный плюш. Да, мягкий бархатный свет исходит от Эмы, откуда-то изнутри. Ногти тонкие, длинные и острые. Глядя на них, чувствую, что из груди у меня рвется стон, который я стараюсь подавить, но безуспешно, он доводит меня до полного изнеможения. Рука с длинными точеными ногтями. Завороженный, беру ее руку в свою. Эма не противится, но другой рукой стряхивает пепел и снова подносит сигарету ко рту. О Эма! Где ты? Где ты, реальная и нереальная, присутствующая и отсутствующая Эма?

— И опять я могу предложить вам свое…

— Нет!

Какой вздор. Любой обман мне кажется вздором. И я просто смотрю на нее, опасливо смотрю на нее. Она красивая. Белая. Нечто очень чистое, невероятно белое — печально-ласковый, невыразимо чарующий плач. Кто тебя послал мне? Что ты несешь? Куда идешь? Я мог бы пронзить тебя моей яростью, ты курила сигарету, где ты была? Воздух полнится мягким светом, он проходит сквозь тебя, воздух — это ты, ты, прозрачная, просвечивающая, ты — печальный и сладостный плач…

— Эма! Вы никогда не любили?

— После всех сражений и надежд…

— Никогда не любили мужчину? Никогда не ложились с ним в постель?

— Да, я Ванду тоже спросила: ты уверена, что достигла цели?

— Ведь бог, скорее всего, в истинности человеческого тела, Эма. В истинности человеческой сути. Бог — всегда незваный гость. А нам столько еще предстоит сделать…

Но в ответ Ванда только пожала плечами. И уехала. Ее увез сегодня утром на своей машине один служащий Луиса Баррето. А меня попросила остаться здесь.

Наконец мы замолчали. Тут я заметил, что включен проигрыватель. И поставлена пластинка.

— Вы решили, что я забыла? Хотите послушать? Было ясное утро и чистое небо. Чистое утро. И я вспомнила. Хотите послушать?

— Что послушать?

— «Четыре стихии». Атеист должен сделать эту вещь своим гимном. Если, конечно, он способен слушать ее, испытывая душевный покой.

— Но вы, Эма, не атеистка.

— О, без сомнения. Но я живу спокойно. Сплю без страха. А кто-то, когда я сплю, бодрствует. Кто? Кто-то. Вот вы, вы способны сказать: «Все хорошо»?

«Четыре стихии»: вода, земля, огонь и воздух. Совокупность жизни, которая существует помимо нас, с начала…

— …с самого, самого начала. Кофе выпьете, Жайме? Стихии во мне объединяются, объединяются помимо меня. Вне меня не остается

ничего, ничего, для печали и душевных страданий нет места. Вся жизнь — гармония, и она умиротворяет наш взгляд — еще кофе?

— Да, — сказал я, не задумываясь.

Но она уже встала, я взял пластинку в руки. На оборотной стороне значилось: автор XVIII века? Вроде XVIII века, прочесть было трудно — стерлось. Автор малоизвестный. Эма с улыбкой подошла к электрической кофеварке, в руках две чашки. Она включила кофеварку, ароматное интимное утро. Обычный сдержанный разговор, софа у окна и кувшин цветов, стоящий в углу. Медор приподнимает морду, принюхивается и опять прячет ее в лапы. За окнами толпятся сосны, озаряемые солнечным светом. Эма включила проигрыватель, и гостиная наполнилась музыкой, ясными, чистыми звуками. Ванда уехала — что она должна (собиралась) делать? В кровати она возбуждается, кричит. Кровать широкая, как подмостки. Агеда наконец спит, укрытая снегом, а музыка несется ввысь, к звездам. Звуки ее летят в окно, достигают горных ущелий, гуляют в них, потом медленно сползают по склонам. Радость спокойная и значительная. Спокойная безлунная ночь, темно-синее небо, искрящееся звездами, — о, спокойная весна, я взываю к моим безжизненным глазам. И вдруг собачий вой, отчаянный собачий вой, он стоит у меня в ушах, несется к звездам, натыкается на пустоту небес, на скорбную память богов. Гостиная полнится музыкой, вливающимся в окна светом, нежным и кротким взглядом глаз Эмы и зарождающейся улыбкой. Эма быстро наливает кофе. Кофеварка граненая, никелированные грани поблескивают, ручка из черного дерева или эбонитовая. На сервировочном столике две чашки, по краю тонкий, кажется золотой, ободок. Мелодия рождает смутное чувство радости и горечи — утреннее солнце омыто чистой росой! Я печален и улыбаюсь. Мелодия изливается на все вокруг, я сижу и смотрю. По полям блуждает белый девственный туман, блуждает и рассеивается. Вода, земля, огонь и воздух. Но я не различаю их, гармонии они известны, Вселенная воплощается в изначальной гармонии. Кто говорит? Какой новый человек перед моими глазами? Матово поблескивают стекла окон. Медор слушает, Эма курит. Тонкие пальцы держат горящую сигарету, от которой вьется серо-голубая струйка дыма.

Неожиданно мне приходит на память, как я слушал эту пластинку в церкви. Будет ли еще когда-нибудь в ее стенах правда? Пусть светлый и нежный покой населит ее, о музыка временной радости, без каких-либо связей с прошлым и будущим! Мгновенная вспышка света, слабо льющегося от моей спокойной очевидности, будешь ли ты еще светить какое-то время? А мое беспокойное тело, будет ли оно еще существовать в волнении крови, в бесспорном и бесконечном бегстве, в бесконечной ночи памяти, в непонятной лихорадке, в нетерпеливой агонии, в судороге мыслей, таких четких и не имеющих себе подобия, в неразумной тоске по неизвестно чему, в неразумном наваждении страхов, которые я придумываю, в абсурдном вопросе, который всегда, как болезнь, на тебя обрушивается, в удручающем непонимании того, что уже понято, в преследующем «почему» после всех «почему», в беспричинной ярости, в необоснованном плаче, в беспочвенной тревоге? Пусть оставит тебя в покое нелепая ярость набегающих волн. Вернись к своим истокам. Просвещенный выдуманный мир — это и есть ты. Сможешь ли ты узнать себя в нем и быть с ним в гармонии? Тихое море. И чудо, и ужас твой родились в тебе и с тобой должны умереть. Знай это и принимай с покорностью. Жизнь — это совершенное путешествие, и ничего больше. Сколько же в тебе всего, в таком маленьком, необычайном явлении, ослепительной вспышке света. Поразительны твои руки и твои глаза, блистательны творческие силы твоего разума. Мое тело, я ощущаю его, сознаю, что оно существует. Сознаю и ощущаю вместе с тем, кто во мне ощущает и сознает. Я содрогаюсь, меня обдает жаром от сознания, что он в моем теле, что он в нем живет. Признай его со всем доступным тебе смирением. И пусть едва теплящаяся, идущая от души, хоть и нерадостная улыбка, задолго до появления радости, признает себя радостной, так и не заиграв на твоем лице.