Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Я иду по деревне один и несу в руках проигрыватель — кто я? Где истина этого? Я переживаю легкий приступ безумия, сверхчеловеческое нервное напряжение, мне режет глаза: на снегу тысячами искр рассыпается солнце. Я иду вверх по склону, иду к церкви — не раздумывай! Тебе подсказывает это какой-то неясный голос — чего же еще? Будь человеком, которому не требуются доводы разума, когда внутреннее чувство побуждает его сделать шаг в неизвестном направлении. Однако, оказавшись у церкви, я слышу крик, крик, который тут же узнаю. Звонкий, пронзительный, он режет мой слух, сжигает мой зрачок светом исходящей от него ярости. Потом крик стихает. На бегущих по деревне волнах света и на горе — тишина. Я вхожу в церковь, и там, в церкви, опять слышу несущийся к своду нефа крик:

— Отче наш, иже еси на небесех… — Агеда.

Вижу ее. Слышу ее страшный крик. Вижу ее. Она стоит на коленях посередине прохода, в отчаянии вскинув руки. Молится как помешанная, но ее безумие слышат только кроющиеся здесь тени, изъеденные временем и забытые людьми лики святых да вспугнутые летучие мыши. Сквозь запыленные окна сочится тусклый свет, паникадило оплетено паутиной.

— …да святится имя твое, да приидет царствие твое…

Застыв на месте с проигрывателем в руках, слушаю. В щель покосившейся двери проникает луч света, он ведет меня в темнеющий проход. Воздетые к сводам руки — худы, рукава упали к локтям. Агеда всегда молится, на одной ее руке висят четки. И тут неожиданно для себя самого я кричу, кричу что есть мочи ей в затылок:

— Ты мертва!

От прямого попадания моего крика она умолкает. Но руки ее еще в воздухе, на одной болтаются четки.

— Ты мертва! — кричу я еще раз.

Руки медленно опускаются, голова падает на грудь, Агеда оседает, оседает на пол и застывает на полу в проходе небольшим чернеющим пятном.

— Спи, — говорю я уже мягче. — Спи под фиговым деревом. И под снегом. Зачем ты сюда пришла?

В гостиной уже играет полуденный свет. Эма сидит и слушает музыку. Я тоже слушаю, слушаю в замешательстве, испытывая самые разные чувства, но внешне я сдержан, внешне — тишь да гладь, как на спокойно дремлющем озере. Тишину нарушает только Медор. Он поднимает морду и нет-нет да и лает на никому не видимого врага. А я опять иду по длинному темному проходу церкви, где только что была Агеда. Здесь, в проходе, должна быть розетка. А может, она около главного алтаря? Ведь в деревне до сих пор не отключили электричество и несколько лампочек еще горят. Наконец розетка найдена. Я ставлю пластинку, включаю проигрыватель и сажусь на скамью. И тут же все пространство церкви заполняет музыка, заполняет, переполняет, стремится наружу: вьется вокруг колонн, летит к сводам и взмывает в бесконечность. Когда мною завладевают неопределенные радостно-печальные чувства, возвращается память, ничтожная память. О чем плачет Земля? Молит о чем-то неясном, я это слышу. Чего-то ей не хватает, чего-то непонятного, далекого — где оно? И радость кажется абсурдной, она только мучает, мучает, как смех безумца. Из нефа потянуло холодом, холод меня пронизывает. Под сводами звучит музыка. Человек страдает. Он один. Почему покой? Память последнего часа.

— А-а, вы еще не нарезвились…

Это тоска по детству. Что такое тоска по детству? Это тоска по самому далекому, мольба о невозможном. Музыка штурмует прогнившие своды и обшарпанные стены. Я в ее власти, раскрываюсь навстречу опустевшей Земле, звездной тишине, иду неизвестно куда, ищу. Где я? Мне всего мало, во всем неразумная чрезмерность… И вдруг мной завладевает жалость, неизвестно откуда взявшаяся жалость к себе. Передо мной — неясный предвестник чего-то, предостережение, предзнаменование, меня сковывает ужас. Маленький и одинокий, я затерян среди уходящих вдаль снежных волн. И во мне поднимается желание плакать, но я не плачу. Через разбитое стекло падает сноп света и высвечивает лежащий на церковном полу мусор. Лучится сноп света, и я кажусь себе нереальным. Он высвечивает гниющие остатки, руины нищеты и одиночества, вступая в неожиданный, непрочный союз с вечностью и смертью. Вода, земля, огонь и воздух… Говорит ли созвучие, в какой недостижимой точке абсолютного совпадения находятся неясная полнота, скрытый покой, глубокая человечность? Кто-то прошел через мою жизнь и меня обокрал, и теперь нищета моя смотрит на мир глазами побитой собаки.

Вот тут неожиданно у меня внутри что-то лопнуло, лопнуло что-то, что было подавлено, угнетено, но боролось, сопротивлялось, и я с яростью бросился к проигрывателю, сорвал с него пластинку и разбил ее вдребезги о стену. И замер, задыхаясь, точно вложил в содеянное все свои силы. Замер, с ужасом и удивлением глядя на дело рук своих. Пустая церковь хранила молчание, малейший шорох казался страшным грохотом. Отрешившись от того, что сотворил минуту назад, слушаю со злостью, как шуршат крылья летучей мыши, возятся и пищат крысы — уж не это ли гармония сфер? Тишина взорвалась. Заполни пустоту, восстанови изменчивость вещей.

Но я боюсь произнести слово, боюсь сдвинуться с места, точно мне угрожает кто-то великий, не имеющий имени, непостижимый. Больше меня? Я дрожу. Бог пугает нас, даже если этот бог — ты сам.

И тут мне пришло в голову: а что, если послушать здесь, в церкви, другую пластинку? Она у меня дома, мне дала ее Эма, от церкви иду до своей улицы медленно, но, когда оказываюсь на ней, обнаруживаю, что чуть ли не бегу бегом. Сдерживаю шаг и смотрю на искрящийся вокруг меня снег, гору — то царство, которым я хоть временно, но владею. На какой-то миг в небе засияло солнце, но оно скоро скроется. И вот снова вхожу в церковь твердой поступью, и снова ставлю пластинку, и включаю проигрыватель. Потом закуриваю и усаживаюсь в кресло приора, в кресло «самого господа бога», которое стоит налево от входа в главный придел. Музыка взрывает тишину, я жду. Геометрическое название: «Схемы», это четыре пьесы для двух фортепьяно. Холодная линейность. Бесплодная, недоступная музыка, слушаю ее как бы извне, она не допускает в себя. Звуки рождаются твердыми, как нержавеющий полированный металл, с чистым, но мгновенным блеском. Наконец мне все-таки удается войти в нее, но тут же я оказываюсь за широко расставленными прутьями решетки. Воздушное и ажурное плетение, тонкие поблескивающие нити сходятся где-то вверху и исчезают. Иногда звучит аккорд, и я говорю себе: «Вот сейчас». Но ничего не происходит. Я слежу за ней, но она ускользает от меня, а я сижу в кресле и продолжаю курить. Из окна на грязный пол падает сноп холодного и ясного света, колонны, держащие своды церкви, стоят четко геометрично, а сами своды строги, точны и холодны. Я курю, сидя в кресле. И вдруг обращаю внимание, что музыка кончилась. Кончилась неожиданно, раньше, чем должна была кончиться, оборвалась внезапно. Я освободился — я, музыка, темное помещение церкви. Тогда для чего эта пластинка? Иду к проигрывателю. Спокойно снимаю ее, зажимаю между двумя большими пальцами, которые упираются в центр, и всеми остальными, которые держат ее края с двух сторон, и спокойно сгибаю пополам, она ломается, и обе половины я бросаю на пол. Тогда для чего эта пластинка? Так это и есть музыка? Вполне возможно, что да, та, что выпала на нашу долю, как стерильный снег, нетронутый лист бумаги, мои первые шаги. Но в этом случае она, существуя, не существует, и совершенно безразлично, что… С полным безразличием я ломаю пластинку: сгибаю ее до тех пор, пока она с сухим треском не ломается. Вполне возможно, что да… Все должно быть выдумано. Я беру проигрыватель и выхожу.