Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Мы вот тут говорим…

Аристидес куда-то исчез — куда? Исчез вместе с Агедой. Как-то позже я ей сказал:

— Ты уезжала делать аборт.

— Клянусь тебе, нет!

Да какое мне дело? Я натянуто улыбаюсь и говорю:

— Все, на что он был способен, он сделал, чего же можно от него еще ждать?

Вердиал поставил ногу на бампер и читает газету. И это на церковном дворе на виду у всех собравшихся на мессу. Поставил ногу на бампер, по-хозяйски, точно попирает дракона.

Кто же дракон-то? Да-а, у меня-то ничего нет, чтобы предложить тебе взамен этой машины. Но случай с дочерью налогового инспектора куда более занимателен.

— Ты, Эмилия, беременна, — говорит ей Ванда.

В ответ та только смеется и покачивается, как останавливающийся волчок, то в одну, то в другую сторону. И говорит:

— Ну уж, беременна, сеньоре всегда что-то кажется…

— Да разве не видно? Да это видят все.

— Вот у сеньоры всегда что-нибудь…

Эмилию увезли в поселок к врачу, у врача она тоже все отрицала. Тогда врач взял грудь Эмилии в руку и надавил — появилось молоко. Долго смеялась забавной шутке врача дочь налогового инспектора.

— Ну уж, беременна. Придумают же…

Родила она сына, но не переставала все отрицать даже тогда, когда рожала, — что же такое правда? И смеялась. Потом заболела, начала худеть и умерла. Где ее сын? Должно быть, у бабушки или у тетки: из деревни его увезли. А кто отец, так никто и не узнал. Где искать всему этому ответ? В какой точке Вселенной, или истории, или в людской мудрости? Когда Эма и Ванда беседовали, англичанин держался в сторонке, курил в раздумье сигару, поскольку то, о чем сейчас шла речь, его не касалось. Позже его втянули в беседу, втянули из вежливости и при этом говорили с ним громко, как с глухим.

— Вы слишком много задавать вопросы, — говорил он.

Как это странно! Громко. Англичанин был сильный и высокий, почти гигант. И все же я заметил Эме:

— …когда он говорит, он кажется невероятно хрупким.

Нет, тащить два ствола сразу мне не под силу. Да и один тоже. Лучше распилить каждый и перетащить за два-три раза. Солнце слепит глаза. И все это из-за тебя — кого тебя? Ведь я даже не знаю, жив ли мой сын. Человеческое воображение бедно. Да, человек мало чем богат, разве что упорством, которым он обязан жизни. И людям — каким людям? И грядущему, будущему земли, солнца, растительности, которая покрывает гору, и празднично стоящим соснам, и еще кому-то, кто предстает перед тобой ускользающим обликом зова твоей плоти, — твоему сыну.

— Невероятно хрупким, Эма. А когда он говорит по-португальски, такой здоровый верзила кажется просто ребенком.

И тогда Эма… Когда? В тот же день? Позже, когда мы остались одни? Или в общем разговоре в присутствии падре Маркеса? А может… память часто мне изменяет, и этого вовсе не было, и тогда Эма еще раз сказала, что самую большую роль в жизни человека, Земли и Вселенной она отводит духу, дух есть во всем и все освещает.

— Он как раз хрупок, потому что его дух…

потому что то, что в нем присутствует, то, чем он являлся, и слова, которыми он изъяснялся обычно, — все это было загнано глубоко внутрь. Как у ребенка — дух стоял за оградой жизни.

— Поэтому мы и разговариваем с ним громко, почти на крик, вы не заметили?

Поэтому мы ему кричали, кричали взволнованно и по-дурацки, точно надеялись, что крик сломает ограду, сломает разделяющую нас стену. Вся история человека

— Я хочу сказать, всех его ошибок

основывается на непризнании того, что существует некий дух Вселенной, который в ней присутствует и все в ней осуществляет, а он существует, и все подтверждает его местопребывание. И все к этому его местопребыванию движется. Все боги, камни, собаки. И люди. Это не имеющий имени Абсолют. О нем и свидетельствует человек. В нем он себя выражает, его языком говорит.

— Какая чушь! — воскликнул раздраженный до крайности падре Маркес.

Естественно, этому есть имя — «пантеизм». Эма улыбнулась с состраданием.

— Я говорила о том, что не имеет имени, — объявила она. — А «пантеизм» — это имя.

Но, если бы пантеизм был «религией религий», Эма, без сомнения, была бы «пантеисткой». Да и зачем имя? Разве чтобы подчеркнуть то, что дозволяет вещам иметь название, делает из них своего рода задник. Ведь никакой другой религии не было, не было задника, потому что все было совокупностью. «Какая чушь», — думаю я, стоя к солнцу лицом. Я устал. Я должен еще спилить хоть несколько сучьев. Я рано ложусь спать, тепло помогает жить. И я должен спилить несколько сучьев. Для чего все усложнять? «Дух», о котором ты говоришь, Эма, ничего мне не даст. Если я умру, он ничего мне не даст — на что же он годен? — и со мной умрет деревня. Знаю, знаю — мне обещаны горние сферы с их просторами, только это все будет потом, после смерти. Нет, я Эму не понимаю. Я стар. Существует солнце, и снег, и пустая деревня. Мое тело знает об этом в смирении своей усталости, своей близкой смерти. Краткая радость — то, что оно знает об этом, то, что я владею чудом собственного бытия и чудо это будет предано земле, которую я удобрю своим телом. Сажусь на припеке и греюсь. Я одинок и до предела населен сам собой. Стоит ли жить? Я утолил свое любопытство к жизни, увидел, что и как в жизни бывает, а значит, игра стоила свеч. Да, жизнь и смерть — вещи презабавные. И каждая со своими штучками, о да, со своими штучками. С теми, которыми полна жизнь, я познакомился и узнал фантастические вещи. Я познал свет, землю и животных. Познал свое тело, в котором появился на свет. Оно прелюбопытно. Руки, ноги, девять дырок. Я с ним не разлучался с тех пор, как меня в него поместили, не разлучался, как пес — с окрасом, выпавшим ему на долю. Тело мое велико, метр восемьдесят с лишком. Да, это — мое тело. Именно такое досталось мне. Я двигаю руками, ногами, и они одновременно и мои и не мои. Да, наше тело — вещь невероятная. С ним и в нем я обрел себя и познал много ужасного. А было бы мне жалко, если бы я не родился на свет? Ответ неизвестен. Ты скажешь: какую же твое тело несет службу, если тебе неизвестно даже твое завтра? Это верно. Но теперь это завтра уже известно. А на что нужны радости, которые были у тебя и которых больше никогда не будет? Ни на что, но раньше были нужны, субъект с усиками был прав, а может, не он, а Амадеу? Но поскольку радости были нужны, я их имел и желал. Все это глупо, я сижу на солнышке. Солнце ясное, без обмана. Чуть-чуть пригревает. Всегда, когда принимаюсь размышлять, наталкиваюсь на стену. Нет, ты не мыслишь. Старость не мыслит, едва ворочает мозгами. И чем ты старее, тем медленнее ими ворочаешь. В старости нет ни больших радостей, ни больших печалей. Взгляд рассеян, глаза едва видят. И во всем этом заключена истина, ускользающая и наличествующая одновременно. И она, эта истина, существует до того, как человек начал и кончил мыслить. Когда ты перестаешь мыслить, истина приходит откуда-то свыше. Мысли забываются, истина же никогда, она приходит откуда-то свыше, остается с тобой, пожимающим плечами, остается навсегда. Все еще сижу на припеке,