Иван Комлев - Ковыль

– Удобно?

– Да, – она смотрела на него и одновременно сквозь. – Иди.

Он плотно прикрыл дверку, проверил, надёжно ли она закрылась. Пошёл в кузов.

– Вы тут, на гробах, подвиньтесь, – дурашливо скомандовал Пётр.

У Ивана явилось острое желание выскочить из тёмного фанерного склепа – такой ему теперь казалась будка – и забрать Наташу, но дверцу закрыли, и машина уже тронулась с места.

– Поехали! – подражая первому космонавту, возгласил Пётр.

Лукерья села вначале рядом с мужем, так им оставили место на ящике, но, размещая Ивана, Александр подвинулся, и теперь Иван, сам того не ведая, заполнил трещину, незримо разделявшую супругов и грозившую им новым обвалом от близкого соседства.

Доехали до гостиницы, Лукерья чуть не бегом на второй этаж и обратно. Иван, занятый мыслями о своей жене, не подумал о чужой, не уступил ей место возле мужа.

Сенька за рулём сидел прямо, манипулировал рычагом скоростей и педалью газа ровными точными движениями, демонстрировал Наталье свою трезвость и благоразумие. От усердия он казался важным, словно бы не потрёпанный газик вёл, а руководил океанским лайнером. Пока ехали по посёлку, стрелка спидометра едва за тридцать переползала, когда выбрались на пыльную полевую дорогу – подвинулась чуть за пятьдесят.

– Мы с Иваном, – рассказывал Сенька, – вместе учились. Мы его одно время очкариком звали.

– Он же не носит очков, – очнулась Наталья.

– Ну. Как вышло: на уроках объясняют что-нибудь непонятное, особенно какому-нибудь дундуку, долго и нудно – понял, мол? Нет. Ванька вставит слово-два, глядишь – уразумел и тупой. Ага. Вот наша математичка, Анна Ивановна, как-то и сказала, что Ивану – словно в хороших очках – сразу всё ясно. Ну и пошло: очкарик. Я задачки не любил решать, приду в школу, говорю ему: «Дай сдуть». «Хочешь, объясню?» – это он мне. «Да ну, голова только заболит!»

Сенька рассмеялся и чуть прибавил газу.

– Обзовёт меня лодырем, а списать даст.

Увидев, что Наталья с тревогой отнеслась к быстрой езде, успокоил:

– Я в любом состоянии на машине могу ехать, честное слово! В деревнях у меня знакомых много, кино покажу им, потом кто-нибудь обязательно попросит куда-нибудь съездить. К подруге в соседнюю деревню на свиданку сгонять или на ферму к дояркам, а то просто на поле к трактору запчасть отвезти. Отвезу, мне что? Ну, угостят меня брагой, когда чем покрепче. Иногда увлечёмся и до того нагрузимся, что я сам в кабину залезть не могу. Точно. Ну, затолкают меня в кабину, заведу – поехал! Мне главное – за баранку взяться. Ни разу в канаве не был, честное слово! А возле дома на сигнал ка-ак нажму, на тормоз, и – отрубаюсь. Жена выйдет, дверку откроет, а я как мешок вываливаюсь. Это уж потом она мне рассказывает.

– Какой ужас! Разве так можно? Как она это переносит?

– Нормально. Пусть попробует что-нибудь вякнуть! Я двоих уже выгнал, чтобы не возникали. Гуляй, говорю, Маруся. Гуляй, дорогая моя Томочка! И пошли они!

– Но это же… – Наталья не могла найти слов. – Поломать жизнь человеку – так поступить. Про любовь, наверное, говорил.

– Со всем моим сердцем. Но веди себя хорошо, и – лады. Вот эта у меня, опять Маруся, с пониманием бабёнка. Понимает, что мужики на дороге не валяются, и пожалуйста: девочка у нас растёт. Агашкой назвали, скоро год будет. Да. А Ваньку своего люби, он человек хороший, редкостный, можно сказать, мужик.

Сразу за посёлком был берёзовый колок, потом проехали мимо пшеничного поля, слева, а справа вначале мелькала порыжевшая от жары трава пустыря, затем, за глубокой канавой, кладбище.

– Ой, что это? Опять?! – Наталья побледнела, вглядываясь в хоровод деревянных некрашеных крестов, железных синих пирамидок с красными звёздочками наверху, железных решёток и снова деревянных оград.

– Это у нас новое кладбище, – охотно пояснил Семён.

– Новое?

– Раньше у нас возле деревни Богдановки хоронили, там когда-то церковь была и погост, а теперь здесь. Помню, как мужики канаву тут копали, отгораживали площадь, мы в то время с Ваней твоим на рыбалку по этой дороге ходили. Вечером, солнышко уже на закате, возвращаешься голодный и чуть живой, а куропатки из хлебов: «Спать пора, спать пора». Думаешь: у, заразы, чтоб вам… А теперь редко куропатку услышишь, химию стали сыпать на поля, всё потравили. И кричат они теперь по-другому, – Семён посмотрел на Наталью с хитрецой. – Теперь они кричат: «Пить пора, пить».

– Ну, вот и Омка, – сказал минуту спустя Сенька. – Видишь обрыв на той стороне? Мы как раз против него купаемся. Там – лагерь, пацанва за забором мается. Когда нас после войны первый раз в пионерлагерь направили, радовались, дураки. Ну, кормили, конечно, досыта, лучше, чем дома. Какао – нам в диковинку было. В лес на прогулки водили, костры и всё такое. Заборов тогда не было, да и дома эти построили несколько лет назад, а тогда палатки ставили огромные и жили. И всё равно плохо. Купаться – строем, не больше двадцати минут, один раз в день. По нужде в кусты самостоятельно не сбегаешь. Я матери сказал: «Мне эта лагерная житуха не по нутру, больше меня туда не посылай – сбегу!»

Семён съехал по дороге почти к самым воротам лагеря и круто отвернул влево; пыль пошла прямо в пионерский городок.

– Тут выбора нет, – сказал Наталье, останавливаясь у раскидистого ракитового куста, – там пляж для пионерии отгородили сеткой, чтобы на мели булькались, а сюда – берег илистый. Только вот такой кусочек оставили для вольных людей.

Вольные люди – молодёжь, ребятня и реже взрослые – занимали все мало-мальски пригодные места на песчаном пляже и выше, на травке. Ещё выше на задернованном склоне стояли машины и мотоциклы; велосипеды валялись вперемешку с отдыхающими.

– Ну и духотища в твоей душегубке, – Пётр вывалился на землю первым, – ещё пять минут – и сварились бы.

Семён криво усмехнулся вертевшейся на языке скабрёзности, но удержался, сказал только:

– Ничего, четверть часа помучились, зато теперь на целый день в рай попали, пользуйтесь.

Воздух был недвижим и казался густым и вязким, дышать нечем, лишь у самой воды было свежее.

«Быть грозе», – подумал Сбруев.

– Хоть бы дождь прошёл, – сказал Кузьма, обратив взгляд в бледно-голубое небо, – поля сохнут.

– Только не сегодня, – отозвалась Светлана, взяла сумочку, пошла в сторону небольшого овражка, заросшего боярышником и шиповником, переодеваться. – Девки, за мной!

Расстелили на траве скатерть, поставили на неё корзину с едой, сели вокруг; достали посуду. Лишние бутылки спрятали под кустом в жидкий ил. И всё пошло точно так же, как за столом во дворе Егора Кузьмича, с той лишь разницей, что сидеть менее удобно да одежды почти никакой.