Иван Комлев - Ковыль

Деревня начинала новый день. Над крышами домов кое-где уже поднимались дымки затопленных печей, то и дело слышались: скрип отворяемой двери, гоготанье разбуженных гусей, топот торопливых ног по гулкой земле, кашель задохнувшегося утренней свежестью человека и ещё много разных стуков и шорохов – прозрачный воздух, настывший за ночь, радостно отзывался на любой звук, усиливал его, словно колокол разносил во всю ширь, и было не понять, какой из них произошёл рядом, а какой – вдалеке. Звуки не соединялись в шум, потому что рождались последовательно, каждый сам по себе; Пётр слышал их и привычно не замечал, воспринимал нераздельно с восходом и тишиной.

Поросёнок выскочил из соседнего двора, промчался, довольно похрюкивая на ходу, вдоль канавы, вдруг резко повернул и пересёк её, острыми копытцами пробил лёд рядом с мостком, в том месте, где только что прошёл Пётр, на дороге заложил крутой вираж, проскочил по доскам и, не останавливаясь, пулей влетел в дыру в изгороди и скрылся.

Пётр засмеялся. Утренняя свежесть вливалась в него упругой силой.

– Погоди, Мартын, – вслух задорно подумал он.

Остановился у колодца, поставил нещадно скрипевшие вёдра на землю, запустил пятерню под шапку, взъерошил и без того лохматые волосы. Галина недавно приезжала на каникулы, учится на счетовода, просила денег на путёвку. «Вот возьму да отвалю – пусть едет на Олимпиаду! Москву посмотрит, культурных людей послушает, себя покажет. А?»

Нюркин отец в письме обещал достать путёвки, если, конечно, денег не жалко. Мартын бы на это дело денег не дал. Не-ет, не дал бы. Слабо! Пётр представил, как сосед, наклонив крупную полысевшую голову, хмурит лоб и говорит сыновьям, презрительно оттопырив губу:

– Дурь всё это, ваша Олимпиада, выбросьте из башки. Работать надо.

Неожиданно обнаружив хоть в чём-то превосходство над своим удачливым соседом, Пётр развеселился; и совсем уж озорная мысль пришла ему в голову: в дальних ли краях, в чужих ли подушках растерял Мартын свою шевелюру, но теперь её ни за какие деньги не восстановить!

– Скрип-скрып, – отозвался ворот на усилия Петра, – скрип-скрып.

Скрип возносился в небо, будоража синь. Сколько раз думал, что надо смазать ворот, да всё как-то несподручно. Интересно, Антохе Колодяжному, чей дом стоит рядом, неуж не надоел этот скрип? Вышел бы раз с квачом, мазнул – и делу конец. Лодырь! Дрыхнет, конечно; последнюю курицу у себя ещё осенью зарубил.

Ведро с водой, ударившись о край сруба, плеснуло серебристым языком под ноги, тонкая струйка устремилась вверх, забыв о земном притяжении, крупная холодная капля ударила в лицо, прогнала остатки сна. Пустое ведро бросил вниз, цепь, погромыхивая, заструилась за ним.

– Га-га! Да-да!

Сзади, на дороге, вдруг шумно заспорили, загалдели гуси. Это гусаки, главы двух важных семей, сойдясь, попробовали потянуть друг друга за прилизанные чубы; гусыни сопровождали эти попытки громкой перебранкой.

Пётр взял вёдра и, стараясь не расплескать, плавно понёс их, вышел на дорогу. Гусаки впереди него ещё раз попытались уцепиться в загривки друг другу, но опять неудачно. Потоптались немного да и отступили с миром каждый к своему лагерю, приговаривая с достоинством:

– Га-га-га, го-го-го!

Но не тут-то было! Гусыни зашумели громко и недовольно:

– Да-да, да-да!

Делать нечего, надо биться – положение обязывает! Издав воинственные кличи, гусаки решительно двинулись навстречу друг другу.

В окнах домов показались встревоженные лица: что за шум, грабят, что ли, кого?

– А-а… Весна.

Теперь бойцы сошлись по-настоящему: одному из них удалось ухватить клювом супротивника за голову, он гнул её вниз, сам поднимался на лапах и бил крылом. Р-раз! Р-раз! Громко хлопали крылья под неистовый галдёж, ещё и ещё; стремясь сильнее жахнуть жёстким крылом по незадачливой голове, вдруг сорвался. И уже своя голова попала в оборот. Он пытается вырвать её, но захват прочен. Пытается достать врага крылом, но тот теперь сверху, и крыло лишь бесполезно бьёт по воздуху. Изогнув в напряжении шею, неудачник выворачивает голову в другую сторону, но и там встречает её нещадно хлещущее крыло.

Пётр вылил воду в кадку, снова пошёл к колодцу. На улице всё тот же гвалт и та же война. Пытаясь освободить голову, гусак пятился и тащил на себе взъярённого противника; оба свалились в канаву, на лёд, здесь нападающий иногда оскользается, падает, но головы не отпускает, поднимается, виснет всей тяжестью на шее, прижимает голову ко льду и бьёт, и бьёт её, изловчаясь доставать враз двумя крылами.

Пётр остановился и с удивлением смотрел, как дерётся обычно мирная птица. Весна требовала от гусаков утверждения авторитета в своём гусином обществе, и они старались.

Лёд под ними слегка прогнулся. Из пробитых поросячьими копытцами дыр поползла, чуть вздрагивая, вода. Крылья чаще хлещут не по голове, а по льду, и тогда раздаётся жёсткий сухой звук, как от удара палкой, кажется, что трещит даже лёд. Какое грозное оружие – крылья! Вода подобралась к драчунам – крылья мокнут, но и студёная вода не охлаждает пыла боя. От ударов о лёд на крутом изгибе крыла обнажилась кожа, покраснела, налилась кровью, но озверевшая птица не замечает боли, хлещет в упоении по чём попадя, хлещет.

Наконец гусаки устали. Побитый освободил голову, потоптался на месте нерешительно, что-то приговаривая негромко, потом, не имея сил и желания продолжать бой, отправился к поджидавшим его подругам – изрядно уставшим от волнения и криков, недовольно гогочущим гусыням.

Победитель же издал громкий торжествующий клич и, оскользаясь на льду ослабевшими лапами, двинулся к своему шумливому лагерю. Оттого, что намок, он выглядел теперь меньше, чем недавний его недруг, измочаленные о лёд крылья отвисли и выглядели жалко – победа даётся с большим трудом, чем поражение, но высоко поднятую голову он нёс с достоинством, как и подобает победителю.

Войдя в избу, Пётр смахнул с головы шапку, стащил ватник, посмотрел в сторону печи: там с вечера парились щи – на завтрак. Надо есть, пора на ферму. Посмотрел на Варвару: воскресенье – ей можно спать. Ему вдруг стало жалко себя: сколько лет работает – ни разу не болел, ни дня не пропустил, даже ни разу не опоздал; уж не смеются ли над ним люди?

И Пётр решил не торопиться: если до сих пор скотинка не передохла, то проживёт без соломы ещё час. Он стряхнул с себя валенки, опасливо взглянул на дверь в горницу, на цыпочках прошёл к кровати, припал губами к горячему Варькиному плечу.