Иван Комлев - Ковыль

«Куда посадят?!» – вдруг обожгло сознание. Павел влип лицом в иллюминатор, пытаясь разглядеть внизу что-нибудь – хоть небольшую проплешину, подходящую для посадки.

Вертолёт в этот момент был над вершиной очередной безымянной сопки, летел низко, словно стриг её взъерошенную макушку. Деревья – в основном лиственницы, среди которых взгляд успевал выхватить немало сушин, с острыми, словно пики, вершинами, – деревья стояли плотно, непоколебимо.

Пилот зачем-то повёл машину выше. Сопка осталась позади. Склон всё круче убегал вниз, и земля стремительно отдалялась. Впереди крохотным пятачком надежды показалась полянка, но вертолёт продолжал карабкаться вверх, словно хотел ещё раз – напоследок перед неизбежной встречей с землёй – выкупаться в безбрежном голубом океане, погреться в ласковых лучах солнца.

Так смертельно раненная птица взмывает вверх, чтобы умереть в полёте и не знать, сколь жёсткой бывает земная твердь для того, кто сложил крылья.

«Для чего они это делают?» – пытался понять пилотов Павел. Несмотря на явную опасность, он не потерял способность размышлять, потому что в душе не верил, что погибнет. Было ли это предчувствием, или это свойство молодости – верить в своё бессмертие, или, быть может, так был он устроен, но только мозг его при любых обстоятельствах работал чётко, как хорошо отлаженный механизм. Командир набирает запас высоты не для того же, чтобы грохнуться посильнее и тем самым ускорить своим пассажирам путь на тот свет, избавить от ран и мучений, которые были бы им обеспечены, если бы они свалились на землю с высоты дерева. Но тогда для чего?

Год назад Павел как-то высказался в разговоре с экипажем, что самолёт, особенно Ан-2, ему кажется надёжней вертолёта, потому что может планировать и без работающего двигателя благополучно сесть на открытом месте, причём и площадка ему нужна лишь чуть побольше, чем вертолёту. А вертолёт, по его мнению, это летающий сундук, который загремит вниз, едва у него заглохнет мотор.

Командиром вертолёта, который обслуживал экспедицию и в прошлом году, был Александр Васильев, двадцати четырёх лет от роду, темпераментный и рисковый – соответственно возрасту – и одновременно не по годам расчётливый и умелый пилот. «Пилот от Бога», – говорили в авиации про таких. Экипаж у него в этом году почему-то полностью другой. Так вот, Александр, снисходительно улыбнувшись, сказал тогда:

– Самолёту площадка нужна; если при посадочной скорости восемьдесят километров в час Ан-2 скапотирует на кочке или канавке, что будет с пассажирами? Ну-ка представь, что бывает с автомобилем, если он на такой скорости врубится в яму? У моего же, как ты говоришь, сундука скорость – ноль, а вертикальная, как на парашюте. Винт раскручивается потоком воздуха, и машина плавненько опускается, и у всех все косточки целы!

«Ладно, – думал Павел, критически переосмысливая тот прошлогодний ликбез, – но если лопасти при вращении нагнетают воздух под себя, гонят поток сверху вниз, то когда двигатель остановится и воздух пойдёт в обратном направлении… Что получится? Значит, винт тоже должен вращаться в другую сторону? Но тогда лопасти должны будут остановиться на какой-то момент, и машина в этот миг окажется неустойчивой и перевернётся! Получается, что винт и при авторотации – запомнилось словечко из того разговора – может вращаться лишь в том же направлении. Следовательно: лопасти должны иметь возможность изменять угол атаки от плюсового до минусового угла!»

Да, ведь и об этом, кажется, приходилось Павлу слышать раньше. Он просто забыл… Нужно в момент, когда заглохнет двигатель, изменить угол атаки лопастей. Всё зависит, в конечном итоге, от опыта и мастерства пилота. В мастерстве Васильева, сумевшего в аэропорту Туры поднять вдвое перегруженный вертолёт, сомневаться не приходится. А вот опыт такой посадки… Всё же есть надежда: командир тащит машину вверх для того, чтобы обеспечить наибольшую дальность полёта, чтобы увидеть открытое место и дотянуть до него.

Все эти рассуждения промелькнули в голове инженера Середюка мгновенно, как расчёт вариантов у шахматиста, находящегося в цейтноте. Он повернул голову, чтобы взглянуть на табло, но оно было заслонено Локтевым. Павел оторопел: фуражка над бледным, белым, как лист бумаги, лицом техника поднималась вверх! Выражение: «волосы встали дыбом» – не выдумка досужих людей, а факт!! Локтев, который был старше всех – ему под пятьдесят, – который прошёл войну, награждён, в том числе и медалью «За отвагу!», который пожил, казалось бы, достаточно и мог, наверное, к возможной гибели отнестись философски, Локтев боялся смерти больше других!

Павлу вдруг стало смешно, и он с трудом сдерживал себя, чтобы не расхохотаться и не наделать паники – подумают, что свихнулся. И вслед за приливом весёлости холодная волна жути прошлась по его спине.

Вертолёт, продолжая набирать высоту, накренился влево. Павел увидел в иллюминаторе, там, куда пилот разворачивал машину, далеко впереди, где заканчивался склон горы и где должна бежать речка, узкий, но длинный прогал – рыжеватую марь.

«Неужели надеется дотянуть?»

А полянка на склоне уже совсем близко.

Хоть момента, когда кончится горючее, внутренне сопротивляясь ему, ждали, наступил он неожиданно. Корпус вертолёта не перестал вздрагивать – лопасти всё так же вращались, очерчивая круг, на котором всей тяжестью висела машина с людьми, однако рокот стал мягче, едва слышен.

Но и в эту минуту, хоть полянка была под ними, курс не изменился – пилот направлял вертолёт к реке. Земля властно позвала машину к себе, и она, движимая ещё сохранившейся инерцией, понеслась по крутой дуге под уклон, как многотонный снаряд, всё быстрее и быстрее…

Говорят, что в последние свои минуты человек успевает припомнить всю жизнь. Если это так, то оставалась надежда: Павел вспомнил лишь две последние недели, скорее, даже не вспомнил, а подвёл им итог. К этому шло. Падение вертолёта не было случайным.

Хотя начало лежало далеко за пределами этих недель и заключалось не только в них, но и в обстоятельствах, от них совершенно независимых.

Выезжая каждый раз ранней весной на полевые работы, Павел чувствовал в своей душе смутный протест. Он отрывался от семьи, работал по снегу, а потом в половодье, к середине лета уставал и физически, и морально. И чувствовал, уставали и все остальные члены его бригады. В разгар сезона, когда погода – самый существенный фактор для работающих под открытым небом – была великолепной и, казалось, можно было играючи закончить задание, наступал спад, и продвиг в наблюдениях был лишь чуть больше, чем в весенние трудные месяцы. Работы затягивались до осени, всё становилось немилым, надоевшим до тоски. И тогда каждый шаг становился трудным, требовавшим предельного напряжения не только мышц, но и воли.