Иван Комлев - Ковыль

Павел сидел у самой двери вертолёта на спальном мешке и, задумавшись, следил в круглое окно иллюминатора за плывущей внизу тайгой.

Заканчивался май, но деревья были ещё голые; тёмные стволы лиственниц глядели в небо пиками своих вершин, словно копья неисчислимой рати, стоящей на страже этой неуютной и пока никому не нужной стороны; берёзы хоть и просвечивали белыми стволами сквозь буроватую крону – видимо, набухшие почки были готовы уже распуститься, ждали последнего, только им ведомого сигнала, – но эти белые пятна на фоне рыжевато-серой, местами тёмной земли лишь подчёркивали пустоту и неприветливость края, где ему предстояло работать, вызывали в душе сиротливо-щемящее чувство оторванности от большого мира, такого теперь далёкого… суетного, но бесконечно родного.

Там, в этом мире забот, остались самые близкие ему люди: мать, жена, сын. Остались и, одновременно, находятся рядом с ним постоянно и днём и ночью, являясь в мыслях или снах. Такие разные и такие необходимые ему, что казалось: исчезни из них кто-нибудь – и жить станет невозможно, остановится сердце от горя и боли. Почему-то всякий раз, когда уезжал надолго, в нём рождалось тревожное чувство, что с кем-то из родных он видится в последний раз. Кажется, пора бы уже привыкнуть к неизбежным этим разлукам, но с каждой новой весной он всё труднее и труднее отрывался от дома. Может быть, Серёжка виноват? Сын уже понимает, что отец не просто идёт на работу, чтобы вечером вернуться и рассказать сказку или какую-нибудь историю, а уезжает надолго, и всеми силами души своей старается воспрепятствовать разлуке. В этот раз Серёжа, ещё задолго до того как Павел надел рюкзак, забился в тёмный угол и там плакал – тихо и безутешно, сознавая всю горькую безнадёжность своих попыток удержать отца.

Павел не баловал сына, был с ним ровен и строг, как со взрослым, но, видимо, этим и привлекал его. За уважение Серёжка платил всё возрастающей привязанностью к отцу и любовью, чем вызывал у Павла не менее сильное, только глубоко скрываемое, чувство.

– Крепись, брат, мы – мужчины, – сказал ему Павел, – не будем плакать, чтобы не подавать пример маме и бабушке.

Надежда Сергеевна, мать Павла, была внешне спокойна, но он-то знал, чего это ей стоило. Разве есть мать, которая бы не тревожилась, провожая сына в дальний и долгий – да и небезопасный, как она догадывалась, – путь? Она держалась, и лишь потом, при встрече осенью, непрошеные слёзы да подрагивание рук, обнимавших Павла, выдавали её.

А вот Валентина была спокойна. Может, потому, что сама, пока не родился сын, вместе с Павлом ходила тем же таёжным бездорожьем, спала в палатке или под открытым небом, продиралась через чащу или лезла с тяжёлым рюкзаком, осатанев от напряжения, в гору. Может быть… И всё-таки непоказная сдержанность – и в редких письмах, и при встрече, и при расставании – беспокоила и обижала Павла. Где-то за невидимой чертой, совсем близко от этого спокойствия, таилось равнодушие. А может, её так увлекла работа, общественные дела, что второго ребёнка она не захотела и выработала в себе ровное, строго выверенное отношение к мужу, которое не давало чувствам воли и, таким образом, гарантировало ей сохранение обретённой свободы. Но так можно окончательно оборвать всякую душевную связь.

– Не уезжай, если боишься, – тебя же не гонят, – она, в ответ на попытки Павла как-то развязать больной узел, всё так же разумна и спокойна.

Он и сам думал не раз, что откажется, наконец, от участия в полевых работах, но подходила весна – первая капель и темнеющий на солнце снег, – определялись планы экспедиционных работ, где ему выпадала солидная доля, экспедиция, собираясь в дальние края, начинала бурлить, как разворошённый муравейник, вся атмосфера сборов и ожидания отъезда, солнце, которое всё выше поднималось над горизонтом после зимней спячки, – всё пробуждало в нём беспокойство; оно, нарастая, превращалось в нестерпимо-жгучую потребность ехать в тайгу, что сродни, наверное, тяге птиц из тёплых краёв на север.

И когда при распределении заданий на лето Павлу определяли его участок, он принимал это как должное. Придя однажды с работы домой, он молча доставал из кладовки свой потёртый рюкзак и начинал укладывать в него вещи.

Валентина ничего не спрашивала, но в нужный момент Павел обнаруживал у себя на столе аккуратную стопку белья, увенчанную бритвенным прибором и туалетными принадлежностями…

Когда в вертолёте произошло какое-то движение, хотя даже повернуться в салоне, казалось, было невозможно – кроме девяти пассажиров и механика, сидевших на горе из мешков, рюкзаков и спальников, которые возле кабины громоздились почти до потолка, оставляя свободной только лесенку в пилотскую кабину, а по правому борту стоял пятисотлитровый бак из-под горючего – несмотря на это, произошло какое-то движение, говор, заглушаемый грохотом работающего двигателя, и смутная тревога заставили Павла оторваться от своих дум.

Он повернул голову вправо, поднял глаза от сапог, торчавших прямо ему в лицо, и увидел напряжённый взгляд Локтева, техника-строителя. Локтев, сидевший лицом к хвосту вертолёта, то и дело поворачивался и смотрел куда-то себе за спину, тотчас же занимал исходное положение, глаза его перебегали с предмета на предмет, и скоро он снова оборачивался.

Другие пассажиры тоже казались встревоженными, лишь двое, Валерий и Тамара, студенты-практиканты, были скорей в недоумении, чем в тревоге; растерянность, которую они видели на всех лицах, вызывала у них больше любопытства, чем страха.

В чём заключалась опасность, Павел вначале не смог определить. Двигатель вертолёта работал безукоризненно – налетав, хоть и в качестве «чемодана», не одну тысячу километров, Павел научился по звуку определять состояние машины. Погода не внушала опасений, по трассе перелёта не было высоких гор, которые нужно облететь или преодолеть в лоб, да и лететь-то оставалось совсем немного, минут десять – двадцать, пожалуй.

Локтев, наткнувшись взглядом на спокойное лицо Павла и видя недоумение в его глазах, прохрипел:

– Горючка кончается, – и снова обернулся назад.

Павел подался корпусом в сторону, увидел тревожный глазок лампочки и горевшие красным буквы: ОСТАЛОСЬ 20 ЛИТРОВ. Для пилотов это приказ: «Немедленно на посадку!»

«Вон оно что, – первая реакция Павла оказалась лёгкой, бездумной. – Почему все испугались? Сядем, до базы партии не так уж далеко – дойдём пешком». Да, конечно, придётся кому-то с канистрами бензина шлёпать, вертолёт надо будет вытаскивать, на это дня два, а то и три уйдёт. Столько дней уже потеряно, и ещё задержка. Волнуются, что заброски бригад на участки затянутся? У экипажа могут быть большие неприятности…