Грим - Приключения в приличном обществе

- Этого я вам сказать не могу.

- Ну, не можешь - не надо. Тогда скажи: как там господин Леопольд? Очень зол?

Садовник сделал горлом какой-то звук: рыгнул или икнул, откачнувшись назад. Положил в рот кружочек колбаски. Сжевал.

- Признайся: навел на нас? - поторопила с ответом Ева.

- Вы же меня совсем не знаете. - Он счел нужным обидеться.

- Нет. Но сочувствуем, - сказала Ева.

На это он обижаться не стал.

- Без меня ему вас не найти, - успокоил ее садовник, приняв дружеский вид. - А мое дело маленькое. Вот разойдемся, как договорились, и больше вы обо мне не услышите.

Она задала ему еще ряд вопросов. О саде: зачем рано увял? О Саде: почему был уволен оттуда? О яблоках, об их омолаживающем действии на организм.

Насколько я помню, а помню не полностью, так отвечал на эти вопросы садовник.

Мол, сад увял из-за разлуки. Тут каждое деревце им приручено. Не признают они вас, вот что.

А в больнице, правда, недолго был. Состоял при том притоне в садовниках. Да главный стал придираться из-за Полины. Чуть до слабоумия не довел.

Что касается яблок... О яблоках я не помню. Может, не дал он ответа на этот вопрос.

- А что, правда в бидоне газ? - продолжала свои расспросы Ева.

- Хотите, на вашей кошке опробуем?

- Нет, я и так знаю, что фуфло, - сказала она.

- Пыльный музырь, - поддержал ее я.

- Кис-кис, - позвал нашу любимицу изверг.

Я хотел было эту попытку пресечь, но не мог выудить застрявший в глотке глагол. Да кошка была и сама не дура, не шла.

- Это ж кошки. В них нюх, - одобрительно отозвался в адрес семейства садовник.

Он приподнялся, но не смог совсем встать, ноги подкашивались.

- Удивительно, - сказал он. - Тело во хмелю, а душа трезвая. Не пора ли нам, однако, расчетец произвести?

Время вдруг остановилось или, во всяком случае, замедлилось для меня. Наверное, алкоголь так подействовал. Привставший садовник вдруг надолго замер, раскрывши зловонный зев на слове пожаловать, застыл, словно актер, забытый рассеянным режиссером в этой позе. Словно секунды, эти насекомые времени, выросли вдруг в слонов. Мысли мои, наоборот, обрели стремительность. Роились, легкие, но не в голове, а где-то неподалеку. Так что о чем мне в этот растяжимый момент думалось, я припомнить сейчас не могу.

В случае моего повторного помешательства эту книгу имейте в виду. Я пишу, стараясь не корректировать свои мысли и действия задним числом, пытаюсь изложить все события так, как они в ущербном моем сознании запечатлелись. В этом месте у меня пауза.

Когда я очнулся от забытья, занявшего нешуточный промежуток времени (полчаса, должно быть), он сидел в привычной уже позе и самозабвенно мечтал, как может мечтать такой вот субъект, вцепившийся в жизнь всеми присосками и придатками. Вы не поверите - о прекрасной Франции.

- Ужель увижу Париж? Россия у бога - зона немилости, - рассуждал он, умудренный выпитым, жестикулируя правой рукой. - Царство божье где-то сбоку от нас. Думается мне, что значительно западней, где-то в Швейцарии. Взглянуть хотя бы одним глазком на это Швейцарство небесное. А может, останусь, пасеку заведу. Деньги на это деяние теперь есть. Вот вы: некрасиво, нехорошо... Ну вас с этакой этикой. Что красота? Вместе с тобой сойдет твоя добродетель и красота в могилу. А пасека останется.

- Ты уж нам тогда медку, Васильич, - подзадоривала его Ева. Пьяная? Нет, скорее притворяясь такой.

- Это уж непременно, - заверил ее садовник, щедро источая клеверный аромат. - Это... Как бы нам того... Поближе к делу, - вдруг опять озаботился он, измученный мечтой о Париже и пасеке.

- Да, - сказала Ева, - сейчас, - вставая, потом опять садясь, делая вид, будто ноги ее не слушаются. - Это тебе не у состоятельных соседей сотню занять. Это надо во флигель... В доме такие бабки опасно держать. Уж ты дорогой, обратилась она ко мне, - здесь подожди нас. А мы денежки вынем, а пересчитать - сюда принесем.

Она встала и, сделав мерзавцу приглашающий жест, двинулась к выходу. Садовник, как-то мелко и быстро семеня, припустил вслед за ней, словно пытаясь как можно быстрей преодолеть враждебную часть пространства. Собака, немного подумав, тоже скользнула в дверь.

Не знаю зачем, но Ева вернулась и погасила свет, оставив меня во тьме. Лампочка над дверью, ее стеклянная скорлупа, еще мгновенье светилась, убавляя накал, и тоже угасла совсем.

Видимо, с последней каплей света, растворившейся во тьме, у меня наступило очередное беспамятство. Я потерял себя в темноте. А очнулся от сильнейшего беспокойства, причину которого не мог понять.

Прислушался. Присмотрелся. Ни звука. Ни зги. Но мне всё казалось, что рядом кто-то присутствует. Где-то вблизи таится источник ужаса. В саду засада? В дверь толкается визитер? Гости-самозванцы проникли в дом, скользя бесшумно, как призраки? Почему из окон не видно улицы? Кто погасил фонари?

Вроде как вспыхнуло что-то вдали. В воздухе что-то свистнуло. Глухо, как из могилы, пробило час.

Протяжно, как о покойнике, близко завыл пес. Так и подмывало подвыть, вторя ему вторым голосом.

Слева раздался осторожный шорох, словно призрак, крадясь во мраке, задел какую-то мебель. Ева? Но почему крадучись? Садовник? Зачем один? Я уже кожей ощущал чье-то враждебное мне присутствие.

Стук. Теперь справа. Скрип. Слева. Значит, двое, как минимум. Кто-то с недобрыми намерениями проник в мой дом, иначе дал бы хозяину знать о себе. Химеры. Призраки. Чудища. Звери забрели из лесу и забрались.

Я осторожно, полумертвый от ужаса, сполз на пол и, стараясь бесшумно двигаться, спрятался за спинку кресла. Но, наверное, шум кое-какой произвел.

Слева вспыхнул свет фонаря, метнулся сначала мимо, замер на кресле, поерзал на нем и прочно утвердился на моем лице. Догадавшись, что обнаружен, я, кажется, завопил. Мой вольно льющийся вопль достиг бы других миров, если бы свет вдруг не погас, если б время не бросилось наутек, если б я окончательно не потерял себя.

Спросите слепорожденного, он вам ответит: в совершенном мире совершенно темно. Однако нам недостаточно совершенства.

Пока я пребывал в беспамятстве, включили, наверное, свет. Свет я где-то уже видел, поэтому этот феномен не очень меня потряс.

Сверху возникло чужое лицо. И хотя надо мной не тяготело никакого земного знанья, я знал, что это лицо, знал, что оно чужое - это качественное определение тоже было откуда-то известно мне, - и быть может, враждебное, поэтому я скривил свое и расплакался.

Жалко я выглядел, видимо.

Но я был новичок в этом мире, я был - в смысле житейского опыта - младенчески чист, страна моей памяти, была девственно чиста и пуста. Я немедленно начал ее заполнять людьми и событиями. Лицо... Преисполнено злобной радостью. Украшенное этим выраженьем лицо шевельнулось и извлекло несколько звуков из дыры рта. Я принял эти звуки к сведению, хотя их смысл был для меня неясен: я не только слов, я букв-то еще не знал.