Грим - Приключения в приличном обществе

Продолжая хныкать, я скосил глаза и увидел, что к шее лица крепится туловище, но туловище попало в поле моего зрения не целиком. Что-то оставалось за периферией, не столь вероятно, важное, как красивый красный предмет на пальце руки туловища лица. - 'О-о-о!' - подумал я. Я поднес свою руку к глазам, на моем пальце такого предмета не было. - 'Дай!' - сказал тогда я.

Впрочем, нет, 'Дай' я произнес позже. А сейчас захныкал и ухватился за палец лица, пытаясь стянуть с него перстень с крупным красивым камнем. Лицо ухмыльнулось и небрежно двинуло меня чем-то тяжелым по голове. Кулаком, наверное.

Это были мои самые первые впечатления от мира сего

Когда я очнулся, снова был свет, но другого качества. Этот свет был более бел.

Я лежал на спине, лежать мне было удобно. Вверху был потолок бел, со всех четырех сторон - белые стены, на одной из них - более яркий даже на фоне стены - прямоугольник окна. Из которого и изливался свет.

Все это я исследовал, повертев головой. Надо было начинать все сначала. Помните Варвару? То же самое происходило теперь и со мной. И поскольку папы и мамы у меня не было, приходилось изворачиваться самому, и поэтому, повторяю, первое слово, которое я произнес, было: 'Дай!'

Относилось оно к человеку в зеленом, который стоял на безопасном расстоянии от меня и помаленьку откусывал от яблока.

Не знаю, откуда это слово - дай - взялось в моей пустой голове. Возможно, и составлено-то оно было из других букв, но зеленый меня понял и с готовностью протянул фрукт.

Рот мой вскипел слюной, я сжевал этот огрызок в пару секунд.

- Ну что, вы уже пришли оттуда в себя? - спросил доброхот.

Голова его была несколько вытянута по вертикали, стрижена очень коротко, были и другие особенности в этой голове, характер которых я понял значительно позже.

Я что-то затараторил на своей тарабарщине, не поняв из его вопроса ни слова, но, кажется, поблагодарил за яблоко.

К вечеру я научился ходить и посещать помещения. Правда, в сопровождении одного или двух людей в белом, докучливых и неприятных, равнодушных, как правило, к моей судьбе. Яйцеголовый меня навещал несколько раз, и, как с его помощью, так и самостоятельно, я начал постепенно осваиваться.

Множество людей сновало мимо меня коридорами, скапливалось в помещениях, гораздо более просторных, чем мое, людей, которых можно было разбить на три категории. Эти категории отличались цветом одежд и оттенками заинтересованности по отношению ко мне.

Больше всего было людей, одетых в светло-зеленое. От них исходило любопытство и участие.

Белых было значительно меньше, но как я догадался, белые были главней. Их любопытство (а в большинстве - равнодушие) было холодного исследовательского толка. К тому же они заставляли меня есть гадости в виде разноцветных пилюль, которыми они сами с ног до головы пропахли. Но я скоро научился обманывать их, глотая пилюли, не жуя.

Было еще несколько - счесть их хватило бы пальцев на одной руке, один палец даже оставался лишний - которых я определил как 'цветные', потому что одеты они бывали как попало по-всякому, включая и белое, и зеленое, и множество других цветов. Их неосновательность в выборе одежды не могла ввести меня в заблуждение, ибо одно лицо я запомнил отчетливо - то, с кольцом на пальце руки, двинувшее меня по голове. Эти разношерстные казались более прочих заинтересованными во мне.

Что же еще осталось у меня в памяти от этого первого периода нового моего существования? Невероятная легкость бытия. Удивительное любопытство - да любой желающий может прекрасно это припомнить или вообразить, заставив впасть себя в детство.

Этот двухнедельный отрезок времени, в течение которого я был младенцем, воспитывался, взрослел, был наиболее приятным в моей жизни. Когда боги хотят сделать кого-то счастливым, они лишают его разума.

Удивление подталкивало мою любознательность, любопытство побуждало всюду совать свой нос, впитывать в себя окружающее, воспринимать и отражать многомерный мир, приобретать прошлое, взрослеть. Боль - огибать попадавшиеся на пути предметы, а не лезть напролом.

Люди из категории белых наиболее прочих, наверное, помогли мне разобраться в предметах и событиях, обнаружить между ними связь. Например, кормили меня, научили есть. Пытались и зеленые формировать мой юный внутренний мир, но в силу присущей им самим бестолковости, зачастую вносили только путаницу в неокрепший ум.

Впрочем, один из зеленых, тот, что с яблоками, крепко подружился со мной и очень на меня влиял. Не без его помощи я очень скоро освоил маршрут, по которому меня водили есть, а то первое время еда доставлялась ко мне в нумер, и я подозревал, что белые, приносившие мне судки, съедали, идя коридорами, самое вкусное.

Мы с ним нередко заявлялись в столовую задолго до раздачи еды, и зеленый легко гасил недовольство раздатчиков пищи нашей непунктуальностью. Мне подавали, мой приятель заодно обедал и сам, мы с ним болтали о том, о сем, причем он прекрасно понимал мою тарабарщину и отвечал такой же, хотя впоследствии выяснилось, что изъяснялся он общеупотребительным русским языком, который и я начал понемногу осваивать.

Вторым по степени посещаемости местом общего пользования была баня. Это гладкое гулкое помещение, резонирующее упруго, было не менее любимо зелеными, чем зал раздачи еды. Баню, впрочем, тоже контролировали белые, и не запускали единовременно в моечное помещение более семи человек. Поэтому создавалась бранчливая очередь. - 'Через тернии - к термам', - вздыхал мой зеленый друг. - 'Тыр-тыр-тыр', - в тон ему вторил я, более, впрочем, притворно. Ожидание имело свои прелести. Можно было с размаху хлопнуть кого-либо по голой спине и так напугать. Или демонстративно сунуть в рот кусок мыла, тут же вынув его из подмышки, и так удивить. И так достать белого, барабаня в пустой таз, что тот хватал тебя за шею и вталкивал в мойку вне очереди.

К сожалению, баня была большей частью заперта, а банные дни - среда и суббота - казались разделенными вечностью. Зато телевизором мы могли пользоваться неограниченно и бесконтрольно. Впрочем, контроль все-таки был. Говорили, например, шепотом, что наиболее захватывающие эротические сцены нам не транслируют. Вырезают самое выразительное. Что идут они под грифом 'Только для белых'. И возможно, поэтому считалось среди зеленых хорошим тоном телевидение непременно бранить. А то и бойкотировать, потому что кроме меня и еще двух-трех мне подобных в просмотровый зал никто не заглядывал. А может, неприязнь зеленых к телевизору была вполне искренней, потому что и я скоро оставил мультяшки и муть зеленую сериалов (серийных убийц времени), потеряв к этому идиотскому зрелищу интерес.